Глава 5

Август - пора переворотов. Только неделя прошла со дня нашего громкого похода в казино, как меня постигло кошмарное происшествие. Короткий прямой удар в солнечное сплетение.

Началось все с того, что в субботу знакомая подкинула мне ребенка. Ребенок (мальчик) попался неуправляемый. Я возненавидела его через пятнадцать минут после того, как за его мамашей захлопнулась входная дверь. Он все время жевал яблоко или грушу и был измазан яблочными слюнями до ушей и по колено. Он все трогал руками - зеркало, полированную стенку, стекла книжных полок, мой белоснежный дорогой костюм. Он засунул жвачку мне в тапочку и выгрыз (!) струну теннисной ракетки. Он залез на журнальный столик, чтобы дотянуться до красивой бутылки ликера, подпрыгнул и сломал его. Бутылка, описав замысловатую дугу, приземлилась боком на паркет, разбилась, и мне осталось только гадать, смогу ли я теперь вывести темно-вишневые пятна с нежно-зеленого ковра.

Он морально уничтожил моего кота. Антрекот забился в кладовку, и я его не видела до конца субботы. Через пару часов оккупации я поняла: мне надо или уйти из дому и молить Бога, чтобы от квартиры осталось хоть что-нибудь, или утопить ребенка в ванне - иначе я сойду с ума.

Еще я открыла для себя простую истину - собственных детей у меня не будет. Я согласна еще повосхищаться чужими отпрысками - с расстояния десяти метров и в случае, если у них рот будет заклеен лейкопластырем, а руки крепко привязаны к туловищу. Но иметь своих - нет, до такого я никогда не дозрею.

В семь вечера мамаша забрала своего кроткого ангела, превратившего мою квартиру в пепелище. "Тебя не обижали, мой маленький?".

Нет, его не обижали.

В семь ноль-три из кладовки осторожно выполз Антрекот с шерстяным носком на шее. Мы скорбно посмотрели друг на друга и синхронно вздохнули. Если уж для Антрекота - многодетного папаши со стажем - эта суббота явилась откровением, то что говорить обо мне?

Оглядев руины, я поняла, что без генеральной уборки не обойтись.

Вообще-то я не позволяю быту себя заедать. Не понимаю женщин, превращающих уборку в ежедневное культовое отправление. В моем доме все подчинено принципу "полный порядок меньшими физическими затратами". Это элементарно, но не все понимают. Просто каждая вещь должна лежать на своем месте. Серж за три года нашей совместной жизни привык, что если он не разбирается со своими любимыми газетами в течение недели, то они просто исчезают.

Правда, моя теория минимальных затрат иногда получала логическое развитие, и тогда Серж возмущался, что я затрачиваю на приготовление ужина для него в три раза меньше времени, чем для Антрекота! Но ведь Антрекот не может накормить себя сам! Он и консервную банку открыть не в состоянии.

На следующий день мой любимый товарищ Серж предусмотрительно исчез из квартиры, и мы с Антрекотом развернулись. Мы носились по комнатам с ведрами и тряпками, пылесосили, протирали, отмывали, полировали. Особенно старался Антрекот. Когда я мыла окна, он по привычке болтался на шторе, всем своим озабоченным видом показывая: "Видишь, проверяю, достаточно ли прочны гардины". Когда я пылесосила, он изображал из себя Самую Главную Пыль, носился по паркету, стучал когтями и падал на поворотах на бок.

Наконец дело дошло до стирки. Я сортировала белье и одежду, чтобы замочить, и обнаружила в кармане Сережиных джинсов нечто бумажное. Деньги, с восторгом подумала я и вытащила записку, отпечатанную на пишущей машинке.

"Соскучилась. У меня для тебя подарок. С нетерпением жду встречи".

Я присела на край ванны. Вот такие моменты и укорачивают нашу и без того недлинную жизнь. Мне пришлось прочитать записку еще раз пять, чтобы осознать, что три года безмятежного счастья, любви и доверия закончились, и теперь мне придется привыкнуть жить по-другому - в одиночестве. Измены я простить не могла никак. После всего того, что было между нами, он завел себе какую-то дуру! Да она даже на машинке печатать толком не умеет - две опечатки в трех предложениях. Хорошо еще, что нет орфографических ошибок.

Горячая вода хлестала по стенкам ванной, а я сидела и сидела, подперев рукой подбородок и отшвырнув от себя теперь уже ненавистные джинсы.

Прострация длилась до тех пор, пока не появился Серж.

- О, - разочарованно протянул он, - а я думал, вы уже закончили.

И тут я сорвалась. Повела себя, надо сказать, в несвойственной мне манере. Съехала с рельсов. Орала, рыдала, клеймила, оскорбляла - стыдно вспоминать. В конце концов я швырнула в лицо Сергею джинсы и записку. Он посмотрел на нее, сказал "дура", повернулся и ушел. Не снизошел до объяснений.

Прекрасно. Я переживу.

Все оставшееся время дня я была как сломанный телевизор – он вроде и показывает, но толку никакого…   Кое-как закончила уборку, накормила Антрекота… Антрекот тоже чувствовал произошедшую во мне перемену и сардины в масле принял без обычного энтузиазма. Я, наконец, поняла, как глупо и неубедительно  утешала всегда Эванжелину.  Разве могут помочь слова, а тем более нудные нотации, когда сердце разбито?

Три года мы прожили почти как в раю. Сергей не походил на большинство мужчин-журналистов - суетливых, прокуренных, говорливых, отслеживающих график презентаций с пристальным вниманием хронических алкоголиков. Он был огромным, широкоплечим, задиристым, ироничным. Врагам его очень логичные и аргументированные статьи портили печень, а для меня не было сиделки заботливее, когда я болела гриппом. Он никогда не забывал покупать коту рыбу. За три года я обнаружила в нем лишь одну слабость - Сергей любил захламлять квартиру газетами, называя их «архивом» -  даже рекламные листки с программой ТВ! Он пытался хранить их под диваном, креслами, столами и так далее.

А теперь вот надо было представить себе, что все  нежные, удивительные слова, предназначавшиеся мне в промежуток вечернего времени, когда телевизор уже выключен, а свет еще нет, что все эти необыкновенные слова существовали в двойном экземпляре. И он так же нежно говорил их еще и этой крысе,  не умеющей толком печатать на машинке.

...Вечером пострадавшую навестила Эванжелина. Она выслушала мой горько-истерический рассказ, задумчиво поковыряла на сковородке баклажаны и легко успокоила:

- Танюха, вернется. Куда ж он без тебя? - а потом, жестокая и равнодушная к несчастью подруги, взяла Антрекота, "Комсомолку" и села читать статью про детскую проституцию.

Раненная, почти убитая, я лежала на кровати и трагически молчала. Сейчас с меня можно было писать картину "Умирающий галл".

- Эванжелина, как ты думаешь, какая она?

Эванжелина читала о том, как семилетних детей снимают в порнофильмах и используют для любовных утех, глаза у нее была квадратными от ужаса, и она не смогла сразу понять, о чем я ее спрашиваю. Она заморгала двухметровыми ресницами, от чего в комнате поднялся ветер.

- Эванжелина, - повторила я свой вопрос, - на кого меня можно променять?

- А-а-а, ты про это... Тебя нельзя променять. Ты такая умная, образованная, даже симпатичная. Не толстая. Вот...

Что-то слишком быстро закончился перечень моих достоинств!

- Тань, а может, это какая-нибудь маленькая дурочка? Смотрит на него изумленно и с восхищением! Вот сердце у мужика и дрогнуло.

- Эванжелина, но я тоже смотрела с восхищением!

- Да что ты расстраиваешься! Погуляет, развеется и к двенадцати вернется. Э-э, девочка моя, да ты плачешь?

Эванжелина потеряла дар речи - такое зрелище ей было незнакомо. Обычно это она долго и упоительно рыдает на моей груди, а я ее успокаиваю.

Не зная, что предпринять, Эванжелина пришла к выводу, что самое лучшее - поддержать товарища, попавшего в беду. Мы начали реветь вдвоем и в голос.

А в телевизоре в это время очень удачно появилась Таня Буланова с песней "Не плачь", и траурная композиция получила логическую завершенность.

Не плачь. Еще одна осталась ночь у нас с тобой.

Еще один лишь раз скажу тебе: "Ты мой".

Еще один лишь только раз

Твои глаза

В мои посмотрят, и слеза вдруг упадет

На руку мне. А завтра я

Одна останусь, без тебя,

Но ты не плачь...

- пела Татьяна Буланова, а мы упоенно и с надрывом рыдали.

Прекрасное лицо Эванжелины было залито слезами, ресницы слиплись в черные стрелочки, рот стал распухшим и вишневым - она, как всегда, была живописна и привлекательна. А я, подозреваю, напоминала кролика, вымоченного в хлорке: красноглазая, мокрая, несчастная.

Антрекоту, очевидно, все это надоело, и он решился прервать наш коллективный плач.

- Девчонки, - сказал он. - Хватит реветь, ковер заплесневеет.

Эванжелина замолкла, как вырубленный на полуслове магнитофон. Все, кранты, подумала я. Мало того, что любовник сбежал, родной кот говорить начал.

- Слушай, - внезапно вспомнила Эванжелина, - а на меня Катя дуется. В школе устроили собрание насчет ремонта. Было жарко, и я надела свое белое платье в горошек. Я честно не собиралась срывать собрание, но о ремонте уже никто не говорил, так как все смотрели под мою парту. Кошмар, натягивала юбку на коленки, как могла. А на следующий день девчонки прицепились к Катюше во дворе и говорят: а что твоя мама как проститутка одевается?

И тут Эванжелина снова начала рыдать. Она, видно, решила собрать сразу все возможные поводы для слез и отреветь аккордно по всем статьям.

- Боже мой, - плакала Эванжелина (комната постепенно превращается в русскую баню, пар начинает конденсироваться на оконном стекле и экране телевизора), - ну почему эти дети такие злые? Вспомни, Таня, ведь мы такими не были! Поговори с Катей, скажи ей, чтобы она не думала обо мне плохо. Я просто глупая, я не сообразила, что мамаши не простят мне этого платья. Ну, скажи ей! Я так ее люблю...

О, бедная! Почему-то красивая женщина (или просто ухоженная, что для нас еще более дико) обречена всю жизнь выслушивать вслед оскорбления.

Как ни странно, но от Эванжелининого воодушевленного рева мне стало легче. Я снова почувствовала себя сильной и мудрой. И пообещала подруге завтра поговорить с Катюшей.

К кому же все-таки ушел Сергей?