XVII
Эта вторая беседа с Арнольдом меня опустошила. Опустошила физически: я еле мог вести автомобиль. Я открыл сокровенное — а меня безжалостно препарировали, вывернули наизнанку, распотрошили и к каждому потроху прицепили ярлык с латинским названием. Что значит «не было Лины»? Или я, по его мнению, вовсе из ума выжил?! Может быть, и Арнольда тогда нет? Может быть, окружающего мира тоже нет, а я подобно Браме нахожусь в безвоздушном пустом пространстве?
Но что мне делать, если действительно не было Лины? Что если я действительно потерял способность отличать реальность от фантазии? Профессионалам нужно доверять…
«Ни в коем случае ему не нужно доверять! — взволнованно произнесла Аврора. — Арнольд — материалист, и видит только вещественное, а поэтому правды он никогда не увидит!»
«Почему бы и мне не видеть только вещественное? — откликнулся я. — Чем так уж плох материализм? Мне тридцать один год, пора расстаться с некоторыми фантазиями!»
«Да потому, что есть я у Тебя!»
«Ты? Но кто Ты, Аврора? Снова Ты ответишь, что Ты — утренняя заря моей жизни?»
Собеседница грустно молчала.
«Скажи мне, пожалуйста: существовали известные, гениальные люди с таким же, как у меня… феноменом?» — спросил я.
«Конечно!»
«Кто же? Я потому спрашиваю, что пытаюсь оценить, благо ли это или всё-таки нездоровье…»
«Я отвечу, хотя это и есть их тайна… Нескольких имён достаточно? Ганс Христиан Андерсен. Льюис Кэрролл. Афанасий Афанасьевич Фет».
«В самом деле? — поразился я. — Вот, значит, откуда гениальная поэзия этого русского немца! Но только я — не поэт. Так зачем мне то, без чего огромное большинство людей прекрасно существует?»
«Откуда Тебе известно, поэт ли Ты? Ты говоришь о себе как о старике. А меж тем у Тебя так много лет жизни впереди!»
«Прекрасной жизни! Если Ты — моя Бессмертная возлюбленная, Аврора, то возлюбленную мне хотелось бы видеть своими глазами, общаться с ней как с реальной девушкой, а не в своей голове!»
«Реальных девушек у тебя целых две».
«В самом деле! — саркастически ответил я. — Верно, как я позабыл!» «Разве Аврора виновата в том, что мои девушки такие, какие есть? — тут же пришла мне в голову мысль. — Интересно, читает ли она мои мысли, которые я думаю отдельно от неё? Надо будет спросить при случае…»
Возвратившись домой и наскоро пообедав чем-то, я повалился спать: ничего мне не хотелось, ничто не вдохновляло.
Спал я долго, и виделось мне во сне что-то смутное, тревожное. Проснувшись, я обнаружил, что короткий зимний день давно кончился, за окном стемнело. Шёл снег, редкостная тишина ощущалась во всём доме. Что-то новое, особое чувствовалось в воздухе. Что-то незнаемое за то время, пока я спал, явилось в моей жизни, только никак я не мог понять, на радость или на беду пришло это незнаемое.
— Надо позвонить кому-то и выяснить, что, чёрт побери, случилось, — произнёс я вслух. В этот момент мой телефон и сам зазвонил. На экране отразился номер Арнольда.
С некоторым страхом я нажал на кнопку ответа: мне отчего-то показалось, будто мой друг звонит, чтобы сообщить, что согласовал с родственниками мою госпитализацию.
— Да? — хрипло сказал я в трубку.
— Слушай меня внимательно, — начал Арнольд без всяких предисловий. — Сегодня я встретился со своим братом…
— А у тебя есть брат?! — изумился я.
— Да! Ты не знал? — поразился Арнольд в свою очередь, искренне или притворно. — Так вышло, что я ему рассказал о твоём случае…
— Ты нарушил врачебную тайну!
— Послушай, он же мой брат всё-таки! Кроме того, человек исключительно порядочный.
— Как его зовут?
— Аркадий, то есть Аркадий Иванович: он меня чуток постарше… А он мне, в свою очередь, рассказал кое о чём, пригодном для твоей терапии.
— Хм! — скептически хмыкнул я.
— Видишь ли, есть определённая группа людей, которые профессионально занимаются объективацией человеческих, э-э-э… мечтаний, мыслей и прочих элементов мышления, включая альтернативные личности. Что-то вроде театра… правда, он не посвятил меня в подробности. Это могло бы тебе помочь, я считаю. Хотя доля сомнения у меня остаётся…
— Что это за группа? Каким образом они «объективируют», если пользоваться твоим выражением?
— Я повторяю, подробностей он не рассказал. Думаю, он расскажет всё сам. Он уже едет к тебе.
— Ко мне?!
— Ты можешь, конечно, не пустить его на порог, но я бы на твоём месте как минимум его выслушал и подумал, не стóит ли рискнуть…
«Да, — убеждённо произнесла Аврора. — Да, да, да!»
Странно это выходило: моя болезнь соглашалась с моим врачом, поневоле заставляя забеспокоиться о том, что что-то здесь не так: то ли врач — не самый хороший врач, то ли болезнь — не болезнь вовсе.
Додумать эту мысль до конца я не успел: позвонили в дверь.
Вместо эпилогаНачав свои записки исключительно как подобие личного дневника, я обнаружил, что они сложились в повествование, которое может представлять некоторый интерес и для других, особенно если эти другие имеют множество центров личности. Впрочем, что вообще считать множественностью, что — личностью, что — болезнью? Каждый из нас наделён даром эмпатии, то есть минутного воплощения в себе чужих чувств, мыслей и интересов. Каждый способен управлять внутренними течениями своего ума, и отсюда каждый может быть сколь угодно пластичен и множественен. Может быть, такое объяснение прозвучит неубедительно для психиатров, которые посчитают, что я маскирую свою прежнюю болезнь сомнительной философией, но что я могу с этим сделать! На всех не угодишь. Моя книга в любом случае закончена, всё, что я желал рассказать о бывшем со мной, сказано. Qui legit emendat, scriptorem non reprehendat[1], как научила меня написать Света. Впрочем, у меня им
XXVIГолос, ответивший по телефону, оказался «личным секретарём Его высокопреподобия»: нам назначили «аудиенцию» на четыре часа дня в люксовом номере одной из городских гостиниц.Номер имел широкую прихожую, в которой субтильный секретарь велел нам подождать и ушёл «с докладом». Двери́ между прихожей и гостиной не было, оттого мы успели услышать кусочек препирательства между клириками.— …Нормы! Нормы, против которых Вы погрешили! — звучал мужской голос.— Разве это уставные нормы? Назовите мне параграф Устава, и мы о нём поговорим! — отвечал женский.— Это нормы христианской совести!— У меня, Ваше высокопреподобие, нет совести. Если у человека нет личности, как у него может быть совесть? Я — tabula rasa, на которой Господу угодно чертить свою волю. Я — чистая страница, прозрачная вода, пустой кувшин, мягкая глина в пальцах Творца. Или В
XXVСо стороны холма, противоположной деревне, начиналось церковное кладбище с разномастными могилками. Кладбище давно разрослось, перешагнув кладбищенскую ограду. Девушка бесстрашно шагала между этих могилок и наконец остановилась у холмика с простым деревянным крестом без единой надписи. Присела рядом с могилкой на корточки и долго так сидела.— Кто здесь похоронен? — спросил я.— Хотела бы и я это знать… Нет ли у Тебя, Володенька, ножа, например?Хоть и удивившись странной просьбе, хоть и не без опаски, я протянул ей складной ножик, который носил в кармане куртки.Света, вынув лезвие и очистив самую верхушку могильного холмика от снега, деловито воткнула нож в землю, прорéзала с четырёх сторон квадрат, ухватила ком земли обеими руками и, вынув, отбросила в сторону. Продолжила так же методично работать.— Что Ты делаешь? — прошептал я: мне стало нехорошо от мысли, что я, возможно, в
XXIVКогда я замолчал, девушка открыла глаза, что обожгло меня ужасом и радостью. Наши взгляды встретились.— Я… Тебя припоминаю, мой хороший, — произнесла она медленно. С тайной, робкой надеждой я наблюдал её: этот тихий, но уже несомненный, постепенно разгорающийся огонёк женственности. — Ты — близкий мне человек… Только вот кто я сама?Она села на диване.— Как бы мне ещё вспомнить, как меня зовут…— Может быть, Авророй? — осторожно предположил я.— Нет! — рассмеялась она. — Точно не Авророй! Я не крейсер!И верно: передо мной была будто Аврора, но всё же не совсем она… Её сестра?— Я никого не разбудила своим смехом? — пугливо спросила девушка. — Нет? Где мы вообще? Кстати, включи свет, пожалуйста!— Ты же не любишь электрический свет…— Я? Ты меня с кем-то перепутал&hellip
XXIIIБыло уже очень поздно, когда я вернулся к дому Арнольда. Снег перестал, небо прояснилось, взошла луна.Долгий этот день с его множеством встреч и волнений совсем измотал меня. И не в одной усталости было дело: я будто за один день постарел на несколько лет.Как вообще случилось, что я полюбил эту далёкую от меня, будто с другой планеты явившуюся девушку?И полюбил ли? Именно ли её — или только воплощённую ей?Но как же ещё, если не любовью, назвать то, ради чего человек готов рассориться со всеми близкими, возвести сам на себя наговор, на что готов тратить время, здоровье, жизнь, и притом без всякой пользы и результата?Наивная картина семейного счастья с молодой красавицей исключалась, но уже не о семейном счастье я думал. Хотя бы помочь, хотя бы оказаться нелишним! Положим, я сумею направить девушку в частную клинику, сумею оплатить несколько месяцев лечения (на большее денег у меня не хватит). Только разве клиник
XXIIХоть мысль о еде после всех этих разговоров и казалась вульгарной, есть, не менее, хотелось. Мне пост никто не назначал, я сам пользоваться тремя его преимуществами, во имя Отца, Сына и Святаго Духа, вовсе не собирался. Только я принялся соображать, как бы мне в печи сварить хоть рисовую кашу, что ли (пакет риса обнаружился в стенном шкафу, да вот ни ухвата, ни чугунка не было, была лишь алюминиевая кастрюлька), как в дверь дома снова постучали.«Ну, теперь не иначе как сам папа римский пожаловал», — усмехнулся я, отпирая дверь.Нет, это был не папа римский. На пороге стояла Лена Петрова, мокрый снег лежал на её непокрытых волосах и воротнике её пальто.— Рад Вас видеть, — глупо поприветствовал я её.— Я Вас не отвлекла? — спросила Лена, тоже сохраняя этот вежливо-нейтральный тон. — От… интересных дел?А ведь когда-то мы были на «ты»… Бог мой, как да