Часть 1 - Глава 14

14

С нового учебного года мне нашлось утешение: музыка. И то: ведь любая лисица – музыкант. Послушайте только, как она тявкает, воет, заливается! И слух у лисы изумительный: под полуметровым слоем снега она слышит прошелестевшую полёвку…

В Семёновскую сельскую школу пришла новая учительница музыки: Елена Андреевна Скворцова. Прежняя, Ирина Васильевна Задорожная, была суровой высокой бабой, которая сухо излагала нам лекционный материал и заставляла нас петь дурными голосами советские песни на оценку. Эта же оказалась совсем молодой, хрупкой девушкой маленького роста (моего роста, подросткового), с тонким голосочком. Первый раз, как я увидела её, сердце мне стиснуло острой, щемящей жалостью. Я подумала: не с таким сложением, не с таким голосом, милая, идти тебе в класс, на две трети  состоящий из детдомовских выкормышей!

Самый первый урок встретил Елену Андреевну шумом, насмешками и малоприличными комментариями по поводу её внешности, хотя одета новая учительница была очень скромно. Она не теряла присутствия духа, улыбалась, продолжала рассказывать о Моцарте, будто не замечая, как мало её слушают. Установила магнитофон и включила запись Сороковой симфонии. Начальные такты окончательно потонули в гаме, оре, визге, улюлюкании.

– Ша! – вырвалось у меня: не имела я сил видеть, как одиноко бьётся эта маленькая птичка.

Я вышла перед классом и, перекрывая общий гул, прокричала:

– Вам не стыдно, засранцы? Человек трудится, пытается вас научить чему-то! Хоть вам всем и пох*р на музыку, но сволочиться-то зачем? Занимайтесь своим делом, а человеку работать дайте!

Я говорила тем языком, который был понятен. Но, обернувшись к молодой, совсем бледной от волнения учительнице, я сказала иначе, тихо, просительно:

– Простите нас. Продолжайте, пожалуйста.

Мой, вдовы Тамерлана, авторитет был достаточно высок, чтобы меня услышали. Гам не прекратился, но стал тише, и Елена Андреевна смогла дать нам прослушать первую часть Сороковой симфонии. Я одна, может быть, слышала эту музыку. Сочувствие ли к ней перешло на сочувствие к предмету, но долго ещё в моих ушах звучала тревожная, чистая тема первой части.

Через неделю снова был урок. Педагог сыграла равнодушному классу отрывок из фортепьянной фантазии ре-минор Моцарта. Сыграла сама. Я не отрываясь следила за её белыми тонкими пальцами, летящими по клавиатуре. Здесь, прямо под этими пальцами, рождался новый мир, удивительный, чистый, полный, возносящийся над тем, что я знала, как хрустальный горный пик над грязной долиной, отзывающийся во мне всякой нотой.

Я задержалась в классе после урока, рискуя опоздать к обеду. Елена Андреевна собрала свою сумку, подняла глаза и встретилась с моим взглядом. Неожиданно она густо покраснела.

– Я вам хотела сказать «спасибо», Лиза, – произнесла она своим высоким, тонким голоском. – За… давешнее.

– И я вам тоже.

– Вы мне? – удивилась она. – За что?

– За то, что вы приезжаете из города, занимаетесь с нами.

Она жалко улыбнулась.

– Мне кажется, меня никто не слушает.

– Я вас слушаю.

– Лизонька, спасибо! – Она раскрыла рот, будто хотела ещё что-то добавить, но ничего не сказала, только задрожала её нижняя губа.

– Елена Андреевна! – поспешила я преодолеть её мучительное чувство бесполезности. – Можно спросить вас? Вы долго учились играть на фортепьяно?

– Пойдём: я кабинет закрою… Семь лет в музыкальной школе, четыре года в училище.

– Семь лет… – прошептала я. – Скажите… Простите меня, пожалуйста, что спрашиваю вас! Не сердитесь. Скажите, Елена Андреевна, а существуют… учебники, чтобы научиться самому?

Педагог издала что-то вроде слабого стона. Стояла в коридоре и смотрела на меня, склонив голову набок, как умная птица.

– Да, – ответила она, наконец. – Есть самоучители, Лиза. Неужели ты хочешь научиться играть? У вас в детском доме наверняка нет инструмента.

– Елена Андреевна, миленькая, – взмолилась я, – пожалуйста, принесите мне самоучитель! Я… вам заплачý.

Чем я собиралась платить? У меня не было ни рубля своих денег.

– Это бесполезно, я думаю, – отозвалась педагог, грустно улыбаясь. – Но я принесу. Неужели ты думаешь, Лиза, что я с тебя возьму деньги? Я учитель. Я не торговка. Бетховен и Моцарт не продаются, запомни.

На следующей неделе она принесла мне самоучитель.

В начале толстой книжки излагалась простая теория, говорилось о том, как записывается длительность звуков, о соответствии нотных обозначений и клавиш фортепьяно. Большего мне и не требовалось.

Я взяла несколько альбомных листов, склеила их между собой в длинную полосу и расчертила на ней восемь октав. На этой клавиатуре я стала упражняться, раскатывая её на подоконнике или на своей постели.

Соседки по комнате решили, наверное, что я совсем тронулась умом. Беззлобно они подшучивали надо мной, пытались отвлекать. Я не отвлекалась, не огрызалась, я принуждала себя к тому, чтобы не слышать их, никого не слышать. В конце концов, они привыкли и перестали обращать на меня внимание.

Я перешла к самым простым пьескам для двух рук. По сотне раз я проверяла соответствие нот клавишам, и всё-таки сомнение не оставляло меня. Правильно ли я делаю? Может быть, мои движения пальцев на настоящем инструменте произведут только безобразную какофонию?

Упорно, настойчиво я занималась полгода. Самой сложной в первой части самоучителя была багатель «К Элизе» Бетховена. Поразительно, думала я: двести лет некая девушка носила имя, похожее на моё, и гений посвящал ей музыку. Наверняка эту Элизу никто не дразнил «Лизкой-подлизкой»…

Я разучила багатель наизусть, я помнила каждую клавишу, но я не  с л ы ш а л а  музыку. Ноты в моей бедной голове не превращались в звуки. Я только угадывала общие очертания мелодии, но и они, эти туманные очертания, были прекрасны.

Одним декабрьским днём, за неделю до новогодних каникул, молодая учительница музыка попросила меня задержаться в классе.

– Ну что, Лиза? – спросила она меня, улыбаясь. – Самоучитель тебе принёс пользу?

– Я не знаю, Елена Андреевна.

– Ты пыталась разобраться, хотя бы с теорией?

– Пыталась, но я не уверена, что у меня получилось. У нас в интернате ведь правда нет инструмента…

– Ну да, конечно, – сникла она. – Конечно…

– Вы… мне позволите попробовать? – вдруг попросила я, поражаясь своей дерзости. Фортепьяно казалось мне существом из другого мира, которое я, детдомовский лисёнок, не имею права трогать своими грязными лапками.

– Да, разумеется! –  немедленно откликнулась педагог.

Я села за инструмент с чувством кощунника, оскверняющего алтарь, коснулась дрожащими пальцами холодных клавиш. Заиграла. Боже мой! Неужели из-под этих моих таких обычных пальцев исходит музыка? Я играла и одновременно слушала, борясь с искушением остановиться и только блаженно слушать. Что бы я тогда услышала? Я закончила.

Елена Андреевна молчала.

– Что,  – спросила я её тревожно. – Всё наврала? Совсем плохо?

– Темп, конечно, ужасный, и об акцентах никакого понятия… – пробормотала девушка. – Господи, что я говорю? – Она подошла ко мне. – Ты всё сделала сама? Без инструмента?

– На бумаге расчертила… – стыдливо прошептала я.

– Лиза! Лиза, голубушка! Тебе надо заниматься! Обязательно надо! – настойчиво повторила она.

– На бумаге? – спросила я вполне серьёзно, безо всякой иронии. Но педагог осеклась. Мы помолчали.

– Я могу поговорить с вашим директором, – снова воодушевилась она. – Если бы ты освоила программу музыкальной школы за несколько классов! Тогда с нового учебного года ты бы поступила. Тебе ещё два года учиться, не считая этого. Если ты хочешь получить аттестат об окончании музыкальной школы, тебе нужно поступать в шестой класс. Ты… хочешь?

– Да, – ответила я, не раздумывая. Она пытливо заглянула мне в глаза.

– А у тебя хватит упорства?

Я только улыбнулась. Лиса лапу перегрызает, застрявшую в капкане, хватает упорства. Что ей упражнения и чёрно-белые клавиши!

– Несколько занятий на инструменте тебе точно нужны! – продолжала Елена Андреевна. – Ведь это варварство, как ты ставишь руку, как извлекаешь звук, так же нельзя…

«Голубушкой меня никто ещё не называл, – думала я по дороге из школы в интернат. – Это точно».