– Какое бесчинство! – кудахтали сельчанки навстречу старосте деревни Лупки. – Уже средь бела дня в могилах роютси!
Семен Хрунов возвращался из церкви, когда на все охочие девки раскричались о странного вида незнакомце, копающемся опосля полудня на могилах.
– Че орете?!! – прикрикнул на них староста. – Курицы! Идите до дому, не смущайте народ…
А сам рысью помчался на кладбище. Что-то неладное было в этих новостях, что-то тревожное. Для самого старосты. Он пересек овражек по двум перекинутым бревнышкам. Чуть со спешки не опрокинулся. Ну да не впервой! Грязь и бездорожье, пора ненастная, осеняя, глухая. Вот и спины гробокопателей. Над ними стоит человек в одежде барской, богатой…
– Ну-ка стойте! – крикнул староста, но уже помягче.
Человек обернулся. Лицо темное, волос смоляной, глаза черные и будто бесовской зеленью сверкнули.
– Шой-то вы здеся сябе позволяете?.. – не успокаивался Семен, приближаясь, хотя ноги у самого как-то начали подкашиваться.
Он замедлял шаг. Голос задрожал при виде надгробной плиты. «Лета 1799 в 4-й день августа преставился раб Божий Мартын Валуевич Подольский», – прочитал он на отодвинутом белокаменном надгробии.
– Да вот, уважаемый, в грязи копаемся, – ответил незнакомец, как только староста подошел к краю разрытой могилы. – Правда, пока неизвестно в чьей.
Последняя фраза темного человека была двусмысленна, и Семен понял, о чем тот говорил, но попытался припугнуть непрошеных гостей.
– А вы хто такой будете? Я вон до полисии вмих донесу…
Тот усмехнулся, продолжая смотреть вниз, на открывающееся чрево могилы.
– Маркиз Авад де Конн к вашим услугам. Управляющий и бурмистр князя Камышева, – произнес он с той простотой и снисходительностью, которой мог обладать человек большой власти и ума. – А вы, уважаемый, старостой сего места будете?
– Аха, Хрунов я, Семен, – ответил тот. – Деревня Лупки.
Со звуками кирок и лопат, звенящих о мерзлую твердь, самочувствие Семена стало ухудшаться.
– Как часто здесь могилы вскрывают, уважаемый? – спросил маркиз.
– Ежегодно! С десяток раз уж, и всякий раз перед субботой. И не только нашенское, простецкое, но и дворянское разрывают. Бесчиние какое. И шо срамно делают-то? Головы утаскивають.
– Воров видели?
– А як же. То нелюдь пришлая. У одного, как сказывали, голова медвежья, у иного птичья…
– Двое?
– Да хто ехо знаеть! Можеть, и двое, можеть, и целая свора нечистых… Однакось не извольте серчать, вашество, но я на вас в полисию все равно заявлю.
– Вам, боюсь, до полиции недолго бежать, – все с той же безмятежностью продолжал де Конн. – Судебный следователь у вас уже дома сидит. Ждет.
С последними словами маркиз изволил повернуться к Семену. Тот вздрогнул.
– Не вы ли подписали бумаги, свидетельствующие о причинах смерти Мартына Подольского? – продолжал маркиз.
Старосте от этого вопроса совсем скверно стало. Перед его глазами возникла уже почти забытая сцена, когда двое княжеских холопов втащили разбитое тело в его дом. С ними священник и врач. Тогдашний врач. Барон фон Фойлен. «Удар у него апоплексический случился, так и пиши», – говорил барон. Кровь, слипшиеся волосы, выбитые глаза от ударов по затылку. «Да у нехо все кости переломаны!» – пытался указать на преступление староста. «По дороге с озера в телеге сильно трясло! Подписывай!» – топнули на мужика ногой.
– Ну, так что же стало причиной смерти Подольского, на ваш взгляд? – безучастный голос маркиза пресек стылую волну воспоминаний.
Вдруг удар лопаты брякнул об уступ почерневшего гроба. Железные гвозди прогнившей крышки противились, но, наконец, поддались. У старика перехватило дух. Он шарахнулся, отступил от края, но его тут же ухватили сзади и пихнули к самой кромке ямы. То был гигант, чьи огромные руки-клещи застыли в воздухе с телом Семена. Староста нелепо подогнул ноги. Скелет приподняли лопатами. Осветили лампами. Череп, проломленный в виске, оскалился на старосту в злобе за неотомщенную смерть. Разбитые колени и ребра. Семен тряхнул седой головой, съежился и жалобно промямлил:
– Да мне же… я бы… я же… кабы не подписал… я же бы…
Вдруг маркиз крепко, но дружелюбно, подхватил бедного старосту за плечи, освободив от объятий гиганта.
– Слышал я, – улыбнулся он, – что жил в Древней Руси монах Иоанн Печерский, по приказу коего мертвецы сами занимали отведенные монахом для них места. Возможно ли такое? А еще слышал я, что одного из первых русских священников прозывали «лихим упырем». Это правда? – вопросы совершенно ошеломили старика. Он похлопал глазами в поисках вразумительного ответа. Де Конн усмехнулся. Он всегда использовал этот трюк с вопросами, когда люди сильно пугались и замыкались в себе. – Не ублаготворите ли вы меня в малой просьбе?
Семен только головой кивнул, ничего не сказал, но его руки нервно очерчивали в воздухе нечто большое и значительное.
– Вот и хорошо, не переживайте, – голос собеседника становился теплее. – Мне бы в сельской церкви на метрические книги взглянуть… А следователь Брехтов вас за чаем ждет. Про ваше варенье ему у нас рассказывали, вот он и соблазнился. Так что мы у вас переночуем. Не против? – старик согласно крякнул. – Ну а пока я книги эти просматривать буду, вы, уважаемый, вспомните, как звали тех, кто вас подписать бумаги заставил.
Староста напряженно ощерился, облегченно выдохнул давивший воздух и в согласии закивал головой.
Алена с трудом, словно погруженная под воду, открыла глаза. Соленой тряпки во рту уже не было, но лицо пылало и болело. Тусклый свет от пеньковых свечей освещал низкий потемневший от времени деревянный свод. Изба? Осмотрелась. Она лежала на узком топчане. На стенах висели веревки, плети и нелепая картина с нагими, похожими на куски сырого мяса девками. Сон ли это? Она попыталась встать, но поняла, что была привязана за руки и ноги к краям топчана. Еще пара напрасных усилий освободиться… – Эй, кто-нибудь! За дверью послышались торопливые шаги. Ключ повернулся, дверь распахнулась. Возникшая в темной комнате фигура, слегка сутулая и до боли знакомая, присела на край кровати. Светлые кудрявые волосы, серые холодные глаза. – Вы?!! – Я, бесценная моя! – лицо племянника Камышихи Михаила Николаевича Савина растянулось в желчной улыбке. – Что вы здесь делаете? Почему я здесь? – О, милая графиня, то, что я здесь делаю, называется завершением сде
На ужине в большой зеркальной трапезной дворца стол занимали тридцать шесть человек. Приглашены были родственники княгини Камышевой во главе с самой светлейшей, врач Тильков и друзья Алены во главе с молодой хозяйкой. Возвратившийся Бакхманн поразил гостей прекрасным знанием придворного этикета – абсолютным молчанием. Камышиха, сидя напротив Алены, тараторила без умолку. Лицо светлейшей ясно выражало желание обратить внимание девушки на то, что она должна веселиться. Но графиня всеми мыслями погрузилась в густой белужий суп, уже остывший и превратившийся в рыбный пудинг. Она чувствовала на себе взгляд де Конна. Его мысли явно были заняты ею. Темные глаза маркиза изучали бледное лицо графини уже более десяти минут. Чувствовал этот взгляд и Яков Оркхеим. Он сидел рядом с де Конном и не мог остановить чувства отвращения к потиравшему подбородок хозяину дворца. Все остальное проходило, как обычно: слушали трескотню Камышихи, умеренно ели, почти не пили. – Дамы и господа, – након
Воскресным вечером в изоляторе врача было тихо. Участники храма Оркуса после тихой беседы с бурмистром покинули территорию имения, сердечно уверив того, что никогда не переступят порог Дома. Сверх того, они единодушно приняли предложение де Конна о ежегодном пожертвовании двадцати тысяч рублей серебром в счет оплаты долговременного обучения представителей бедных дворянских семей. В приемной доктора остались лишь двое воспитанников, Осип Старцев и Алекс Викель. Обледеневших и перепуганных молодых людей нашли в часовне кладбища. При них оказались несколько черепов и лопата с ломом. Барчуков собирались отправить в город для разбирательств, из-за чего они сидели на лавочке со своими пожитками, словно на похоронах – молча и печально. Де Конн вышел в сени, увлекая за собой проспавшегося следователя. – Что с ними будет? – спросил маркиз. Брехтов поморщился, разглаживая ладонью помятое лицо. – В лучшем случае отправят по домам, но на приличную карьеру
Следующим утром за Брехтовым заехала двуколка, чтобы отвезти его на завтрак к бурмистру. Стол маркиза был обилен, а запах прекрасного кофе приятно пробуждал. – Как сообщил мне господин Ласкин, – с ходу начал доклад следователь, – Тавельн покинул гостиницу в шесть вечера на следующий день после того, как отошел от летаргического сна, – в воскресенье шестого октября. Вернулся вчера рано утром, помылся, побрился, оделся, как обычно на прием к графине Алене, и ушел. С графиней я побеседовал сегодня после заутрени, и она сказала, что секретаря не видела. Что скажете? – Не поздновато ли он покинул гостиницу в первый раз? – Поздно, и даже очень, – кивнул Брехтов. – Значит, он намеревался остановиться на ночь неподалеку, скажем, в трактире. – Под сосенкой, – следователь усмехнулся на удивление собеседника. – Это ближайший трактир к землям князя. – Я вижу, вы знакомы с прилегающими окрестностями. – Пришлось останавливаться пару раз. Это
Ночью после печальных размышлений маркиз прошел в свою спальню. Там в одном из светильников был встроен механизм, сконструированный еще при строительстве дворца. Он открывал тайную дверь, через которую можно незаметно удалиться в нижние покои, а оттуда, через тайные ходы, – в парк. Но его путь лежал еще дальше. Архитектор сего сооружения сделал несколько соединений между старыми и новыми туннелями. Особое ответвление в ходах вело в камеры, которые, по задумке князя, должны были стать катакомбами по примеру парижских. В одном из помещений даже выращивались шампиньоны. Князь не желал предоставлять пиршеству червей свое тело, а посему для грядущего погребения в одной из тайных камер был приготовлен каменный мешок. На площадке, которую уже занимал саркофаг князя Камышева, возвышался алтарь. Сам алтарный камень, вернее валун, испещренный множеством знаков, был воздвигнут на этом месте тысячелетия назад древними язычниками. Его после устройства тайных камер опустили вниз, дабы языческое к
К десяти вечера будуар графини осветился присутствием сиятельного гостя. Достаточно было вдохнуть терпко-сладкий аромат, испускаемый его вечерней одеждой, чтобы понять, с какой именно целью маркиз пришел к даме. – Как ваши ножки? – спросил он, едва за ним закрылась дверь. Алена сидела на софе, опустив ноги в лоханку с водой. По указу де Конна врач приготовил ванну из глины, вернее из грязи, от одного вида которой на графиню нападала икота. Маркиз был спокоен, не мельтешил, подобно слуге, не улыбался – как всякий, кто желал стать ей другом, не потирал руки – как те, кто от нее что-то хотел. Он просто стоял над ней и молча ждал ответа. Стало неловко. – Не знаю, – Алена пожала плечами. – Но сижу уже минут десять, как вы и велели… Де Конн встал на колени перед лоханкой, поставил рядом сосуд с приготовленной им мазью, выудил из воды правую ступню девушки. Приподнял, осмотрел. – Да, пяточка потрескалась. Нельзя так кожу запускать… Ал