Часть 1 - Глава 17

17

В начале десятого класса я поступила в шестой класс музыкальной школы № 1 города Ярославля.

Надежда Степановна сама привезла меня в школу. Оставила меня в коридоре, вошла в кабинет чужого директора и беседовала с той, наверное, полчаса.

После дверь директорского кабинета открылась. Ефимцева вышла вместе с высокой, как и она сама, строгой женщиной с неулыбчивыми глазами.

Втроём мы спустились на первый этаж в актовый зал. Меня усадили перед роялем, поставили передо мной ноты и попросили прочитать их с листа.

Я уверенно сыграла всю прелюдию, сделав только пару ошибок. Закончила и повернула голову, ожидая оценки. Надежда Степановна сияла, как медный грош. Директор музыкальной школы развела руками.

– Ну, хорошо, хорошо... – согласилась она, как будто признавая своё поражение. Экзаменовать меня по сольфеджио не стали.

Мне просто повезло: «незнакомые» ноты были прелюдией № 8 из первого тома «Хорошо темперированного клавира», которую я однажды уже разбирала. Ради справедливости скажу, что разобрала я весь первый том.

Мне разрешили ездить на занятия самостоятельно.

Моим педагогом по инструменту (по «специальности», как говорили у нас) стала Фейга Вольфовна Кралле, пожилая еврейка с примесью немецкой крови. Педагог милостью Божьей. Никогда после у меня не было таких учителей.

Я, наивная, полагала, что Елена Андреевна – строгая, требовательная, цепкая. Вот тут была настоящая требовательность, вот тут была настоящая цепкость! И бесцеремонность невероятная. «Девочка, ты дура!» – могла спокойно заявить Кралле, и сообщала это мне почти каждое занятие. Или что-нибудь ещё хлеще: «Девочка, ты позор своей матери!»

Наш первый урок начался с моей походки. Я не успела дойти до стула.

– Бог ты мой,  к а к  ты ходишь! – закричала Кралле. –  К а к  ты ходишь! Ты не идёшь, а бежишь! Как мокрая крыса! Как лиса с дохлым цыплёнком в зубах! Разве так ходят артисты?! Ты должна идти как ве – ли – кий му – зы – кант!

– Я не великий музыкант, – пробормотала я.

– О! – фыркнула она. – У меня в этом никакого сомнения… К двери! Пошла снова!

Минут двадцать она мучила меня походкой «великого музыканта» и только затем позволила сесть за инструмент. Я сыграла заранее подготовленный вальс Шопена из хрестоматии, которая осталась у меня на руках, сыграла, как мне показалось, хорошо.

– Отвратительно, – заключила Кралле. – Девочка, ты мартышка. Ты обезьяна, которую научили нажимать на кнопки. Не беда, это лечится. Иногда…

– А что плохо?  – спросила я серьёзно.

– Вы-ра-же-ни-е! – завопила Фейга Вольфовна, состроила из пальцев фигу и поднесла её к самому моему носу.  – Вота! Вота здесь было выражения!

– Я играла с выражением…

– Да, с выражением! 

Она вытянула руки по швам, округлила глаза и прочитала, изображая пятилетнего ребёнка на табурете, с наивной детской старательностью, с «выражением»:

– Вышла курочка считать! Маленьких цыпляток! Жёлтых пять! Чёрных пять! А всего – десяток!!

Я не могла не рассмеяться.

– Ну, и техника, конечно, ни к чёрту, – резюмировала педагог. – И ещё, запомни раз и навсегда! Н и к о г д а   н е   п р и к у с ы в а й   я з ы к   з у б а м и! Откусишь однажды, к чёртовой матери! То же самое da capo al fine [с начала до конца – ит.].

И так – каждое занятие.

У Фейги Вольфовны глаз был ястребиный, а ухо летучей мыши. Она видела и слышала всё: ошибки крупные, ошибки мелкие, ошибки микроскопические. Небрежности, неумелости она не терпела. Чувство темпа она ставила метрономом. Когда я отважилась заметить, что Бетховен наверняка обходился без метронома, мне спокойно ответили:

– Потому и обходился, что в детстве научился. А ещё его в детстве пороли. Поняла?

Но не голой техники она добивалась от ученика! Я помню прекрасно, как, уязвлённая её упрёком в недостатке техники, я долго шлифовала одну фугу – и, наконец, отбарабанила эту сложную фугу без запинки.

– Вытяни руки, – потребовала Кралле.

Я вытянула руки, и она несколько раз сильно ударила по моим пальцам, приговаривая:

– Переиграла! Переиграла! Замылила! Дура!

Она ожидала артистизма: глубокого, умного, тонкого, деликатного проникновения в музыку, понимания её и такого же тонкого отражения этого понимания. С этой целью она порой отстраняла меня от инструмента и играла сама, минут по пятнадцать. И, играя, не уставала спрашивать меня.

– Это что, а? Цвет какой? А запах? А время года? А настроение? А животное какое? Морской конёк или золотая рыбка?

Вульгарности, ложного пафоса в исполнительстве она терпеть не могла:

 – Что это за партийный съезд? – вопила она немедленно. – Меня тошнит, девочка! Тошнит от этого! Знаешь ты такое слово в русском языке?

Да, ещё: она никогда не исправляла меня по ходу, всякий раз – только после исполнения. Какие бы я чудовищные ошибки ни делала, наставница  морщилась, кривилась, закатывала глаза, жестикулировала, но терпела с видом великомученицы до самого конца. Но зато уж потом я получала полный список прегрешений!

Так было первые несколько месяцев, а потом, в один прекрасный день, я закончила пьесу и не услышала от неё ни слова.

– Что, всё хорошо? – удивилась я.

Фейга Вольфовна сложила свою знаменитую фигу и помахала ей в воздухе.

– Сама говори, что было плохо, – велела она.

– Я? – растерялась я.  – Я откуда же знаю…

– От верблюда. Покажи, девочка, что у тебя в голове: мозги или перья.

– Но я ведь не слышу себя со стороны…

– А не надо слышать! – воскликнула она темпераментно. – Не надо слышать! Уши врут! Закрой глаза.

Быстро, остро она ударила по клавиатуре в двух местах, извлекла два диссонансных интервала.

– Можешь открыть. Два разных. Первый – что?

– Тритон [увеличенная кварта, например, до – фа-диез]? – неуверенно предположила я.

– Так, ладно. А второй?

– А второй – септима…

– Дура! – воскликнула она, торжествуя. – Оба тритона! Врут уши! Уши тебе говорят, что ты Рахманинов, а ты Засранинов! Все врут! И Фейга Вольфовна врёт! А пальцы не врут! Пальцам доверяй, а не ушам! Знаешь, почему? Палец – причина, звук – следствие. Когда слышишь фальшь ушами – поздно уже, девочка моя! А когда чувствуешь, пока клавиши не коснулась – ещё не поздно…

Однажды Кралле принесла огромные звуконепроницаемые наушники и надела их на меня, для того, чтобы доказать мне свой знаменитый тезис о том, что «уши врут» и «не надо слышать».

– Играй! – приказала она. После я, разумеется, должна была скрупулёзно назвать все ошибки.

А в другой раз – дело было зимой, уже стемнело – в другой раз она задёрнула шторы и выключила свет в кабинете. Я оказалась в полной темноте.

– Играй, что встала! – крикнула она.

Кое-как я доковыляла до конца прелюдии.

– Плохо, – подытожила педагог.

– Я вообще поражаюсь, что я сыграла! – отважилась я заметить. – Я же не летучая мышь, Фейга Вольфовна, чтобы видеть без света!

– Чепуха! – отрезала она. – Марш на мой стул.

Она села за инструмент и, как нетопырь, прорезала темноту мощными аккордами allegro con fuoco первой сонаты Скрябина, аритмичной, дробной, жуткой. Сыграла тактов тридцать и не ошиблась ни единой нотой, будто сидела в лучах софитов.

– Потрясающе, – прошептала я. – Как вы это делаете?

– П а л ь ц ы  видят! Пальцы знают своё место! Зажги свет.

– А если палец ошибётся, Фейга Вольфовна?

– А он ошибётся! Обязательно ошибётся, если ты всю волю не соберёшь в кулак!

– Я и так собираю…

– Нет, ты не собираешь, девочка! Ты представь, что у тебя над головой топор. И что за первую ошибку тебе отрубят голову. Чик – и готово! Вот тогда соберёшь…

– Ну что это такое! – завопила она однажды, ещё на первом году моего обучения. – Девочка, ты позоришь свою мать!

– Я не думаю, что она опозорится, – ответила я сухо.

– Тогда отца!

– И он не узнает тоже.

– Сирота ты, что ли? – поразилась она.

– Не знаю. Я из детского дома.

Я ожидала, честно говоря, то она растрогается.

– Ну, директора вашего! – вскричала Кралле как ни в чём не бывало. – Стоп, перекур.

«Перекур» нужно было понимать в буквальном смысле. Я забыла сказать: она курила, прямо во время занятий. Пепел она стряхивала в форточку.