Часть 1 - Глава 16

16

Может быть, мне не стоило рассказывать ей всё: что-то словно надломилось в молодой учительнице музыки. Она продолжала исправлять мои ошибки, но так осторожно, так аккуратно, словно боялась, что я, как Снегурочка, растаю от лишнего энергичного слова. И с классом она стала иной. Собранность маленькой деловитой птицы куда-то пропала. Прямо во время урока она порою замирала на секунду, глядя на нас невидяще, может быть, думая: большинство из этих девочек – женщины… Или о чём-то своём она думала?

В апреле шёл урок по творчеству Мусоргского. «Борис Годунов». Елена Андреевна воодушевилась, рассказывая сюжет. На её беду, её даже слушали. Педагог объяснила, что юродивые на Руси почитались как святые люди, люди особой доброты и чистоты душевной жизни, поэтому сам царь слушал юродивого. Затем включила магнитофон: третий акт оперы, известную сцену у собора Покрова.

«А у меня копеечка есть!» – сообщил высокий тенор. Это известие класс приветствовал дружным взрывом хохота. Я поёжилась: что-то будет дальше?

Копеечку, как известно, отняли злые дети. Никак, учительница хотела, чтобы мы, взглянув на себя со стороны, дрогнули, смягчились? Надеялась, что бессмертная музыка устыдит нас?

«А-а! – запричитал тенор. – Обидели юродивого! А-а, а-а, а-а! Отняли копеечку…»

Буйному хохоту, довольным визгам и весёлым комментариям не было никакого удержу.

– Ясен пень, отняли! – надрывались мальчишки, кто во что горазд. – Чмо! Лошара! Нех*р раззявать хавло! Бомжа-а! Хавай кошек, придурок!

Елена Андреевна схватила указку и с силой бросила её об пол.

– Да что ж это! – вскричала она надрывно, тонко. – Что я делаю с собой? Бросаю жемчуг свиньям! Нету в вас вообще ничего человеческого! Отвратительные, гадкие чертенята! Вы никого не любите! Никого не жалеете! Господи, правда, ведь здесь никто не пожалеет …

Снова её нижняя губа предательски задрожала, глаза покраснели. Миг, и она расплакалась бы. Учительница обвела класс взглядом и встретилась глазами со мной, будто моля о последней помощи и защите. А я не могла её защищать, в таком её состоянии, после таких её слов! Я встала и стремительно вышла из класса, но на пороге обернулась и сделала ей еле заметное движение рукой.

Елена Андреевна вышла в коридор, немного помедлив. Бедная, худенькая птичка! Лица на ней не было.

– Я не хочу… – всхлипывала она. – Я ничего не хочу больше, ненавижу их…

Я взяла обе её руки в свои и чуть не силком потащила к подоконнику. Затем, поражаясь своей дерзости с учителем, но зная, что надо так, протянула руку к её голове, повёрнутой набок, и осторожно развернула её ко мне.

– Вытрите слёзы! – велела я, даже забыв назвать её по имени и отчеству. Не до вежливости мне было. – Зачем вы плачете перед всеми? Никогда не показывайте им своей слабости, никогда! Хоть бы вас на куски резали! Вытрите слёзы, Елена Андреевна, улыбнитесь! Войдите в класс, скажите спокойно что-нибудь. Скажите громко: «Вы сволочи, но работать я буду. Не доведёте меня. И не надейтесь!» Идите! – крикнула я. – Идите, чёрт бы вас побрал! – Она вздрогнула от этого «чёрта», как от удара плёткой, широко распахнула глаза.  – Идите, а не то я вас уважать не буду! Не смотрите на меня так! Елена Андреевна, я вас очень люблю, но «любить» и «уважать» – разные вещи! Ми… миленькая моя! Идите же.

Откуда и нашлись у меня тогда все эти слова и сила эта, у пятнадцатилетней девочки? Я вернулась к кабинету и распахнула перед ней дверь. Учительница выдохнула с шумом. Поколебалась ещё секунду. И быстро вошла.

Я не вернулась на урок, а отправилась гулять вокруг школы. Что я ещё могла сделать? Ей нужно было сражаться самой.

Но после занятий я зашла в кабинет музыки, даже не постучавшись.

Елена Андреевна сидела одна, за учительским столом, положив голову на руки. Я села напротив неё, за первую парту. Она подняла голову и слабо улыбнулась.

– Я довела урок до конца, – заговорила она первой. – Но… завтра ещё уроки. Я не знаю, как я это вынесу. И зачем? Ради чего? Давайте поглумимся над Мусоргским, хорошо. Давайте! Я им дам фломастеры, портреты! Подпишем под Моцартом: лошара! Под Бетховеном: козёл! Под Чайковским: педераст! Над святыми тоже давайте поглумимся! Возьмём иконы, нарисуем там, что они на заборах рисуют… – Она неожиданно всхлипнула. Я схватила её руку и стала гладить эту худенькую лапку, ручку музыкального эльфа. Она боязливо отняла свою руку, но сразу успокоилась, только часто дышала.

– Елена Андреевна, не надо так… Зачем вы пошли работать в сельскую школу?

– Я хотела доказать…

– Ему? – сразу поняла я.

– Всем. Маме. Себе тоже…

– Так не мучьте себя! Увольняйтесь.

– Я не могу уволиться, – она улыбнулась. – Из-за одной девочки.

– Какой девочки? – испугалась я.

– Лизы Лисицыной.

– Нет! – воскликнула я. – Можете! Елена Андреевна, вы мне уже всё дали, что могли! Спасибо, всю жизнь буду вам говорить «спасибо»! Я справлюсь дальше сама. Не справлюсь – значит, судьба, и несколько лишних занятий тут не помогут.

– Ну, хорошо… – пробормотала она растерянно.  – А как же дети? Ведь вы останетесь без музыки…

Я пристально посмотрела в её глаза. И рассмеялась, не удержалась. И она, глядя на меня, не удержалась тоже, и смеялась долго. Затем собралась, пару раз легко хлопнула себя по щекам.

– Всё. Истерика Елена Андреевны закончилась, – сообщила она с самоиронией.

– Я вам ещё скажу!  – добавила я как по наитию. – Вы весь класс назвали свиньями. Мы, детдомовские, мстительные. Ещё вам, может быть, не простят этого. Сочинят какую-нибудь гадость.

– Намажут стул клеем? – спросила она меня вполне серьёзно.

О, мой бедный, маленький, наивный эльф!

– Нет, – ответила я устало. – Поймают вас по дороге к остановке, затащат в ближайший гараж, подвал и изнасилуют. Или не в подвал: прямо в поле.

– Так не бывает! – изумилась она дрожащим голоском.

– О-о, – протянула я слегка иронично. – А что десятилетних девочек насилуют – так бывает? Почему вы думаете, что вас больше пожалеют?

Елена Андреевна стремительно встала, вышла, цокая каблуками, из кабинета вместе со мной, заперла класс.

– Завтра же уволюсь, завтра же… – бормотала она. А я тихо улыбнулась. Может быть, я преувеличила угрозу, но ведь подействовало! А может быть, и совсем не преувеличила.

Мы вышли на улицу.

– Ты… меня проводишь к остановке? – спросила педагог дрогнувшим голосом. – Или тебе надо спешить?

– Никуда не надо. На обед я уже опоздала… Пойдёмте.

До остановки автобуса мы шли в молчании, по узкой тропе, я вслед за ней. В двух метрах от остановки она неожиданно остановилась, стремительно обернулась ко мне.

– Хочешь, я… тебя усыновлю? – спросила она, и дыхание у ней пресеклось.

Я закусила нижнюю губу, медленно помотала головой из стороны в сторону.

– Мне уже пятнадцать, – ответила я. – Я скоро стану совершеннолетней, сама смогу постоять за себя. Я уже могу. И вам не нужен большой ребёнок, которого будут путать с вашей младшей сестрой. Вам нужен маленький… И, Елена Андреевна, можете обижаться на меня, сколько хотите, но вам нужен любимый человек! Любимый и любящий, а не… тот козёл, который у вас был.

Она звонко рассмеялась, поднесла руки к углам глаз и быстро вытерла стоявшие в них слёзы. Затем протянула руки к моему лицу и осторожно сделала то же с моими глазами.

– А тебе? – спросила она. – Ты что, до конца жизни останешься вдовой? Лизонька, у тебя всё будет! Ох, Боже, – прибавила она с чувством. – Как я ему завидую!

– Кому? – не поняла я.

– Тому, кто у тебя будет… Мой автобус. – Она раскрыла свою сумочку и, быстро достав что-то, вложила мне в руку.

– Что это, Елена Андреевна?

– Открытка с видами города, – улыбнулась она.  – Не знаю даже, как назвать тебя… Прощай! Только не смотри на меня, не смотри!  – Она закрыла лицо руками.

– Прощайте, – шепнула я.

Автобус тронулся. И снова, второй раз в жизни, я коснулась своей лапкой стеклянной стены, такой тонкой, такой прочной. Я не видела её больше.

По пути в интернат я развернула «открытку», оставшуюся в моём кулачке.

Ну да, и в самом деле виды города. Памятник Ярославу Мудрому, Святые врата Спасо-Преображенского монастыря и собор Иоанна Предтечи. На любой тысячерублёвой купюре вы можете их увидеть.