Часть 1 - Глава 5

5

Одной майской ночью, уже за полночь, в окно нашей комнаты постучали. Я тут же проснулась, села на кровати, встревоженная.

Маша, моя соседка по комнате, подошла к окну.

– Тебя  т в о й  вызывает, – сообщила она, передёрнувшись от холода.

Вот оно! Значит, сегодня.

Я проворно оделась, вздрагивая от касаний своих собственных похолодевших пальцев, раскрыла окно.

– Дура, – тревожно прошептала Машка мне в спину. – Одеяло возьми! Одеяло!

И правда. Я высвободила старое шерстяное одеяло из пододеяльника, скатала его дрожащими руками, перекинула через плечо. Прихватила заранее приготовленное полотенце: кровь ведь не отстирывается. Порча казённого имущества… Шагнула на подоконник, спрыгнула на землю.

– Кимала, что ль? – усмехнулся Тимур; в темноте я не видела ясно его лица. – А это что?

– Одеяло, – выдавила я из себя.

– По кой хрен?

– Так, Тима, как же! – жалобно воскликнула я.  – Не на земле ведь…

Он стал напротив меня и снова слегка приподнял мой подбородок, заглядывая мне в глаза.

– Бано [дура], – буркнул он с неудовольствием. – Я тебя покуликать вытащил, а не бараться. Дай сюда…

Он раскатал одеяло, сложил пополам вдоль и накинул мне на плечи.

– Трясёшься, как курица…

– Я не курица! – возмутилась я тонким голосом. Тимка расхохотался.

– Ну, зекай, а! От земли метр с кепкой, а с паханом спорит! Рыжая, одно слово… Айда.

Мы медленно пошли по территории детского дома. Я опасливо косилась в его сторону: неужели правда? Неужели только погулять? Или это такой жестокий юмор? Нет, Тимка не шутил. Он молчал минут пять, а потом стал говорить. О людях, о жизни, передавая мне своё нехитрое шестнадцатилетнее понимание этой жизни.

Люди, поучал он меня, звери, и мужики, и бабы. Верить им, Рыжая, нельзя никому. Как звери, продолжал он, от крови звереют, так люди звереют, когда видят чужую слабину. Потому никому её не кажи: сдохни, а не покажи. Ни перед кем не стремайся. А если стрёмно, не показывай: человеку страх показать – что собаке: сожрёт. Глаз не отводи первой, когда в глаза смотрят. Никто, Рыжая, тебе в жизни не помощник. Три у человека помощника: лытки, работнички и колган [руки, ноги и голова]. Ни на кого не надейся, не проси никого ни о чём. Не живи за чужой счёт. Не жалься ни перед кем. Когда бьют, не скули. Терпи. Когда арапа заправляют, уши не развешивай. Не стучи ни на кого, не сучься. Слабого не трожь. Не держись за шмотки, тряпьё, барахла не копи, всё одно не удержать барахла. Не будь сволочью.

Вот такое наставление. И зачем я назвала его нехитрым? Простое, правильное, умное наставление, урок жизни для лисёнка-подростка.. «Почему он мне это говорит всё? – думала я. – Я ведь не мальчик. Или заботится он обо мне, вправду? Чуднó: кто я ему? Девчонка, “баба”, да ещё и младше на год. Или просто выговориться хочет? А потом и невзлюбит меня за то, что со мной откровенничал?»

– Тима, – начала я дрогнувшим голосом, когда он замолчал. – Ты… Прости, что спрашиваю глупость, не сердись, пожалуйста, но ты –  у в а ж а е ш ь  меня или так? Лишь бы кто слушал?

Он остановился, стал напротив меня, оглянулся по сторонам.

– Грабку протяни, – потребовал он.

Я сжалась: зачем? Ударит меня по ней? Но руку вытянула, ладонью вверх.

Тимка метнулся, схватил с земли лягушку, посадил мне её на руку. Ну и глаза у него были! Кошачьи.

Я сдержала вскрик и медленно поднесла лягушку к себе поближе.

– Нравится жаба? – спросил Тимур тихо, щуря глаза. – Что не поёшь?

– Не жаба это, а простая лягушка, – пробормотала я. – Что мне кричать?

– А колган ей оторвать слабó?

– Не буду я ей голову отрывать! – крикнула я звонко. Лягушка, испуганная моим криком, оттолкнулась задними лапами и соскочила с руки. – Что мне теперь: ради твоего уважения головы отрывать лягушкам? Может, ещё кошку повесить?

Я осеклась, сжалась. Очень уж я дерзко говорила с «паханом», скорой могла быть расправа. Но Тимур растянулся в улыбке. Только по голосу его я и услышала улыбку.

– В цвет. На подначку не покупайся. Рыжу-уха, – протянул он. –  Нравишься ты мне. Я бы знаешь, что?

– Что?

– Чучелу бы из тебя сделал да в комнате у себя поставил, как ты стоишь и зенками своими зекаешь, – порадовал он меня. Я поёжилась. Он усмехнулся, хлопнул меня по плечу. – Не дрефь, Рыжая. Шутка юмора.

Мы ещё немного погуляли и вернулись к окошку моей комнаты.

– Поцеловать тебя можно хоть? – буркнул Тимур. – Что брызгами лупаешь?

А я «лупала брызгами», удивляясь вопросу: у нас в интернате «мужик» свою «бабу» о таком не спрашивал.

– Зачем спрашиваешь, Тима? Ты ведь… Ты в своём праве.

– Затем и спрашиваю, что спрашиваю!  – огрызнулся он. – Сам знаю, что в своём праве.

– Можно, –  шепнула я.

– Из стрёму согласная? – подозрительно спросил он.

– Я тебя не боюсь, – отважно заявила я. (Боялась я, конечно, ужасно.) – Можно, говорят тебе, можно!

Хорошо, что одеяло взяла: будет первый поцелуй, за ним второй, не остановится он, и прямо тут, под окнами, всё и случится, думала я. Но Тимур только коснулся губами даже не моих губ – щеки.

– Полазь уже в свою нору, Рыжий Хвост! Вона, окоченела бабёнка, аж зубами стучит от холода… Подсажу дай…

Вернувшись в комнату, я так, как была, с одеялом на плечах, села на своей постели.

– Что, больно было? – сочувственно спросила Машка.

–  Не очень, – отозвалась я, еле шевеля губами.

–  Да ладно, рассказывай! – обиделась та. – И хрен с тобой! Не хочешь говорить – не будет тебе сочувствия, балда!

Машка отвернулась к стене и демонстративно засопела. А я думала: кому рассказать? Кто поверит, что в нашем детдоме  т а к  вот тоже бывает? И невнятное, светлое чувство счастья всё поднималось ко мне, от центра груди, к горлу, к глазам, выше.

–  Ну, Лизка, –  жалобно застонала Машка из-под своего одеяла. – Ну, не хнычь ты, ну, все мужики сволочи! Поболит и пройдёт…

Машенька! Знала бы ты, как хорошо иной раз бывает человеку, когда он плачет!