Часть 3 - Глава 2

2

Конечно, я едва ли сумею воспроизвести весь её рассказ с дословной точностью, да и, по правде говоря, не вижу в этом большого смысла, но постараюсь передать содержимое первого анамнеза своими словами.

Итак, с раннего детства девушка ощущала свою особость, инаковость на фоне других людей, даже рядом с матерью и старшей сестрой — и рядом с ними-то в первую очередь. Начать с того, что у Галины Григорьевны и у Анжелы волосы тёмные (правда, старшая сестра красит их в рыжий цвет), у Лили — светлые. Так бывает, хотя и редко, и, конечно, феномена в этом нет. Но для ребёнка и такая мелочь — феномен. Первая травма?

Неприязнь, почти отвержение своей фамилии: ей казалось, что Селезнёва происходит от «слизняк», и этот слизняк окутывает её всю своей слизью. Впрочем, и я бы не поспорил с тем, что фамилия «Селезнёва» в личности этой девушки кажется инородным телом, и, конечно, она сама в собственной семье ощущала себя таким инородным телом.

Отец ушёл от матери, когда Лиле было лет пять или шесть: думаю, в сознании впечатлительной девочки это оставило безусловный след. Вообще, ранняя детская впечатлительность, бурная фантазия и склонность к подражанию. Но к какому-то очень странному подражанию: маленькая Лиля подражала не только людям, но и неодушевлённым предметам. Камням, деревьям, падающим листьям. Чайнику, люстре, круглому вязаному коврику для ног в туалете. Как вам такие детские забавы?

Стремление со стороны старшей сестры неустанно поучать, опекать, воспитывать, исправлять, указывать на то, что нечто является неприличным, что так не говорят, так не делают. Стремление как будто совершенно доброжелательное, но очень досаждающее, отравившее моей пациентке многие часы детства. Однажды Лиля не выдержала и набросилась с кулаками на добродетельную менторшу, оттаскала её за волосы; правда, потом долго каялась и просила прощения. Та же недоумевала: за что?!

В школе девочку не понимали — поняли в театральном институте. Там её странности отнюдь не казались странными, там их лишь приветствовали, считая неотъемлемой частью творческой натуры. Подруги и друзья тоже были от неё в восторге. (Кстати, восприятие друзей мужского пола в этот период лёгкое, «детское», я бы сказал, невинное, и безо всяких потребностей в серьёзных отношениях.) У девушки, кроме того, и в самом деле обнаружился безусловный актёрский дар.

Её вступительный экзамен шёл около часу. Комиссия, думаю, попросту изумлялась и наслаждалась. Театральная профессура изобретательна в отношении непростых заданий. Девушку попросили изобразить стул. Почти безо всякой подготовки она начала свою пантомиму, столь тонкую, верную, удивительную, что оставалось лишь открыть рот от изумления. (Тонкая, верная, удивительная, — это, разумеется, мои эпитеты, Лилия только скупо пояснила, что всем, кажется, очень понравилось.) После ей задали представить зонтик: наверное, профессора за всю жизнь не видели лучшего зонтика. Затем канарейку в клетке. Всего она не упомнит. Наконец, перешли к традиционному чтению подготовленного дома текста. Девушка прочитала незамысловатое, на первый взгляд, стихотворение Николая Заболоцкого «Дремлют знаки Зодиака». И снова она не читала его, а  б ы л а: была спящей собакой, камбалой, коровой, уткой, луной, русалкой, лешим с бревном в лохматой бороде, людоедом, джентльменом, полузверем, полубогом. Все эти подробности (про зонтик, канарейку, чтение) я выяснил с большим трудом, ценой множества дополнительных вопросов. А может ли она сейчас прочесть то стихотворение? — поинтересовался я. Девушка отрицательно помотала головой. Нет, нет. Не сейчас. Какая-то искра вдруг блеснула в её глазах.

— Пётр Степанович! Разве вы думаете, что актёрство — это болезнь? — спросила она.

— Не думаю…

— И я — нет. Актёрство — это высшая степень здоровья ума. Как же вы хотите, чтобы я запачкала его, осквернила своей болезнью? — спросила она горько и трезво, с удивительным смирением и мужеством.

Я извинился за неуместную просьбу.

Девушка продолжала воспоминания, а мной завладело жутковатое чувство, что говорит она обо мне. Лилия стала повествовать о моём собственном январском, таком недавнем ощущении пустоты и бессмысленности жизни, которое впервые проснулось у неё на последнем курсе института и расцвело буйным цветом в первые годы работы (впрочем, и проработала она в театре только полтора года, на второстепенных ролях, чудом вообще было то, что её после окончания вуза приняли в государственный академический театр).

За время её работы в театре сменилось два главных режиссёра, и вот, второй по счёту (он продержался всего три месяца) будто бы сказал ей, что она, Лиля, — не просто актриса, а гений перевоплощения. Спокойно, безо всякого смакования, как о похвале постороннему человеку, вспомнила бывшая актриса об этой оценке. Но ещё лет десять, предрёк режиссёр, она будет играть субреток, просто потому, что таковы театральные традиции, потому, что в академическом театре качество актёрской игры и всей постановки является той вещью, на которую обращают внимание даже не во вторую, а, наверное, в девятую очередь.

В первый же год службы в театре в её жизни появился Тихомиров. Увидел он её на каком-то вернисаже, куда Лилию затащила подруга. Подруге Анатолий Борисович оказался знаком: долго он водил девушек по галерее, растолковывая смысл чужих и своих картин, а затем попросил её, Лилин, телефон. (Я поразился: рыжеусый мужик был, оказывается, художником! Скорее он смахивал на доцента философии или какого-нибудь заунывного правоведения. Зарабатывал Тихомиров на жизнь, правда, дизайном интерьеров, зарабатывал, кстати, неплохо, но и в галереях современного искусства выставлялся.) Девушка дала телефон, не видя в этом большой беды. Через пару дней господин художник позвонил и несколько раз приглашал её на свидания: вначале в филармонию, затем на вечер молодых поэтов, наконец, просто в кафе. До и после каждого мероприятия он пространно развивал свои взгляды о жизни и допытывался, как Лиля относится, скажем, к буддизму, нудизму, кубизму; к Кубинской революции; к ущемлению прав женщины в Индии; к разумности дельфинов и попыткам привить искусственному интеллекту этические нормы. Девушке было смешно, только и всего. Во время третьего свидания он неожиданно, без всякого предуведомления попытался её поцеловать. Она увернулась от поцелуя и выставила вперёд правую ладошку.

— Послушайте, Анатолий, — сказала она. — Вы человек хороший, умный, наверное, талантливый. Только любят не за ум и не за талант. Я сейчас вас не люблю. И, если ничего не изменится, никогда не полюблю. Зачем вы притворяетесь, что вы этого не понимаете?

Некоторое время они шли молча.

— Могу я надеяться? — спросил Тихомиров. Её поразило,  к а к  он это спросил: отнюдь не обмирающим от волнения голосом, а вполне деловито, прагматично, едва ли уже не составляя план «работы над ошибками» в самый момент вопроса.

— Я разве вам запрещаю? — устало отозвалась Лиля.

— Бог ты мой, как непроходимо глуп бывает человек, — пробормотал я на этом месте. Лилия широко открыла глаза, смотря на меня.

— Неужели вы меня слушаете? — проговорила она после почти полуминутного молчания.

— Конечно! — изумился я. — Что: было похоже на то, что я сплю?

— Я не о том! — отмахнулась она. — Неужели вы меня   с л ы ш и т е?

— Я пытаюсь изо всех сил, — ответил я. — Продолжайте, пожалуйста.

Итак, девушка не возбранила Анатолию Борисовичу звонить ей, буде появится желание, даже приходить к ним домой (кстати, маме и сестре он почему-то сразу полюбился), развлекать её (а скорее, утомлять) своими пространными рассуждениями о том и о сём (хуже всего было, когда тот пускался разглагольствовать о женщинах, о любви или, например, об искусстве, выкладывая весомые, безукоризненно правильные мысли), а то просто сидеть рядом с многозначительным видом. Между прочим, после неудавшегося поцелуя Тихомиров ещё спросил её: в какую сторону он должен меняться? Что ему нужно изменить в себе, чтобы оказаться ей симпатичным? Спросил, ничтоже сумняшеся в своих силах, как строитель спрашивает бригадира о плане работ на день. Приобрести чувство юмора, ответила Лиля. С той поры всякую встречу он добросовестно и методично тратил несколько минут на юмор, не гнушаясь банальными анекдотами, от пресного способа изложения которых ей хотелось полезть на стенку. Попытки недозволенных поцелуев больше не повторялись, самое большее, девушка позволяла ему целовать ей руку при прощании, если уж ему так хотелось что-нибудь непременно целовать.

«Бедный мужик! — подумал я. — Целый год этак вот мурыжить себя! Но, с другой стороны, и сам виноват: кто же заставлял его быть таким занудным кретином?» А вслух решил спросить, будто между прочим, будто о самой безобидной вещи:

— У вас, Лилия Алексеевна, не было сексуальных расстройств?

Конечно, я рисковал. Но дружелюбно-равнодушный тон, которым она повествовала о своей жизни, её уже проявленная готовность к сотрудничеству, её вежливость и, так сказать, интеллигентность давали надежду на то, что вопрос не будет воспринят в штыки. При этом и внезапная вспышка раздражительности, и замыкание в себе, и даже простое уклонение от ответа указали бы на многое.

— Расстройств? — чуть насмешливо перепросила та. — Я не очень понимаю это выражение: «сексуальных расстройств».

— Я говорю о страхе перед половой жизнью, — пояснил я невинно, словно речь шла о шитье крестиком. — Или, например, об опыте, который для вас оказался мучителен.

— Нет, ничего такого не было, — простодушно ответила она.

— А сильные, навязчивые желания?

— Нет. В пятнадцать или в шестнадцать лет мне хотелось, наверное, это испытать, но потом — нет.

— Совсем нет? — переспросил я с подозрением.

— Кроме редких моментов — совсем нет.

— Позвольте мне уточнить: у вас полностью отсутствует опыт сексуальной жизни, Лилия Алексеевна? Простите, что я спрашиваю, но это не из любопытства, это тоже важно. Наверное, такие вопросы вам должна задавать женщина, но просто так сложилось, что в отделении больше нет хороших врачей. Я это не ради хвастовства…

— Я всё понимаю, — отозвалась она кротко. — Не извиняйтесь, вам не за что. Отсутствует, я же сказала.

— Но почему? — воскликнул я невольно.

Девушка посмотрела на меня долго, внимательно.

— Почему? Знаете, что бы вам на моём месте ответил Анатолий Борисович? — спросила она вдруг.

— Понятия не имею, — признался я.

— «Почему вы смотрите на проблему с каузальной точки зрения, а не с телеологической?»

Я откинулся на спинку стула и попытался осмыслить, для чего разложил её ответ на три части.

Первым был смысл. В переводе на русский язык предложение значило: не «почему?», а «зачем?». В самое яблочко. У кого помутнение рассудка: не у меня ли, если я не подумал об этом «зачем»?

Второй была способность шутя, играючи произнести на языке высоколобых умников фразу, которую и я бы не вдруг сконструировал. Возможно, правда, она не сама её придумала, а запомнила одно из выражений своего яйцеголового ухажёра. Но ведь запомнила эту заумь, и воспроизвела к месту! Неужели, усомнился я, неужели параноидальная шизофрения совместима с такой остротой рассудка? Впрочем, кажется, случаи известны, и непонятно, кроме того, насколько сохранилась её способность рассуждать применительно к другим областям.

Но что это всё было по сравнению с интонацией! Девушка произнесла свой вопрос так, что я увидел рыжеусое лицо Тихомирова словно воочию. Любопытная догадка пришла мне в голову.

— Скажите, Лиля, — спросил я осторожно, — сейчас вы не слышали внутри себя никакого гóлоса?

— Голоса? — переспросила она непонимающе.

— Голоса вашего жениха, например.

Секунд десять она смотрела на меня. Вдруг её губы стали подёргиваться чем-то, подобным беззвучному смеху — но Лилия сдержала себя. Помотала головой. Посерьёзнела, и молча, без движения, сидела едва ли не минуту, замкнувшись.

— Скажите же что-нибудь! — не выдержал я.

— Голосов больше не будет, — произнесла девушка едва ли не одними губами. — Никогда, никаких голосов.

— Но они были?

— Были, были! — воскликнула она пронзительно, с исказившимся лицом. — Ведь за что-то спровадили меня сюда любимая мамочка и сестрёнка, не только же за красивые глаза! — Из глаз её хлынули слёзы; проворно, точно пружина, она встала на ноги. — Господи! Что я за мерзавка! Жить такой не надо!

— Голубушка, — попросил я, перепугавшись, — сядьте, пожалуйста! Сядьте и успокойтесь! А не то я не выдержу и — того…

— Что «того»?

— Введу вам внутривенно что-нибудь.

Лилия села на край кушетки и рассмеялась мелким смехом. Истерика? — размышлял я. — Может быть, позвать сестру?

— Чудесный вы человек, Пётр Степанович, — пояснила она, развеяв всякую мысль об истерике. — Ваше сострадание не знает границ. Оно входит в плоть и кровь, в буквальном смысле слова. Может быть, вы меня отпустите на сегодня? А то я на обед не успею…

Я глянул на часы и содрогнулся: мы беседовали полтора часа вместо одного.

Жестом я показал ей, что она может идти.

Когда же дверь за моей новой пациенткой закрылась, помню прекрасно, что подошёл к креслу, опустился в него и, вознеся обе руки вверх, воскликнул, хотя никогда не был особенно верующим, воскликнул едва ли не в виде богохульства:

— Иисусе Христе, сыне Божий! Ну и «подарочек» вы мне подкинули, ты со своим папашей!