Часть 1 - Глава 8

VIII

Мне остаётся в рамках первой части рассказать совсем немногое, тем более, что второй, третий и четвёртый год моего директорства я помню не так отчётливо, как первый. Работа несколько приелась мне, в любом случае, она перестала требовать напряжения всех сил. Я, правда, добился кое-каких успехов, если вообще на должности директора можно говорить об успехах, ведь эти успехи со стороны незаметны. Я «выбил» из департамента образования крупную сумму на капитальный ремонт крыши, которую моя предшественница на этом посту получить не могла, хотя крыша потекла уже при ней. Я заменил в учреждении старые и ржавые водопроводные трубы, так называемые «стояки», на полипропилен. Я успешно прошёл плановую проверку Роспотребнадзора и избежал штрафа, да и с Государственным пожарным надзором отделался только предписанием, которое выполнил в указанные сроки. Я навёл отчётливый порядок в документации. Я подстёгивал молодых учителей к активной аттестации и в итоге оказался на втором месте в районе по числу педагогов с первой и высшей квалификационной категорией. Я трудился добросовестно! Но и себя не обижал, конечно. Ни в чём не признáюсь и никаких схем не раскрою (постороннему человеку их знать незачем, а некто на моей должности и сам быстро во всём разберётся, если у него есть голова на плечах), но ведь и автомобиль (бежевый Volkswagen Golf, почти новый) я купил не с одной зарплаты. В своё оправдание скажу, что я не крал «из казны», то есть у государства. Я лишь делал так, что к моим рукам прилипали излишки чужих шальных денег. И то, приговаривал я: с моими обязанностями, с моей ответственностью моя зарплата должна быть, пожалуй, втрое больше! Кстати, все мои коллеги-директорá, с которыми я познакомился на различных совещаниях, были с этим согласны, все поголовно, и ни одного не имелось, который бы не промышлял схожими методами, порой и гораздо более рискованными.

Всё было в моей жизни: была интересная работа, было ощущение её важности и пользы, была определённая власть над людьми. Но вот не было в жизни красоты и полёта. Как-то я несколько преждевременно повзрослел и обирючел. Тревожило ли меня это? Бог весть. Я жил насыщенно, как многие люди живут сейчас, и всерьёз подумать об этом просто не успевал. Хотя вру: конечно, задумывался. Но у кого, приговаривал я, у кого в наше время красота и полёт? Покажите мне человека, у которого красота и полёт? У духовенства, что ли? У художников с писателями? Да ведь и у тех, наверное, не так: у первых — серые церковные дрязги, у вторых — запои да грызня мелких самолюбий.

Женщины у меня тоже не было, и это звучит странно, ведь со своим добровольным монашеством я давным-давно расстался. Пробовал я было сойтись со школьным психологом, дамой симпатичной и уже не то чтобы очень молодой (моего возраста), даже встретились мы друг с другом пару раз, но на втором свидании поняли, что едва ли что у нас сложится: вблизи показалась мне дама вовсе не такой симпатичной, да и я ей, пожалуй. Улыбнулись, шутливо повинились друг перед другом и перелистнули эту страницу. Через полгода женщина вышла замуж и из моей школы уволилась.

Перелистывая всё написанное, я осознаю́ ясно одно: эта первая часть моих записок, взятая сама по себе, никакой особенной самостоятельной ценности не имеет. Кому, Бог мой, могут быть интересны мелкие злоключения рядового школьного директора? Только другим директорам, пожалуй? Едва ли: у них хватает своих забот. Литература, по моему убеждению, не должна заниматься жизнью в чистом виде, не должна пристально вглядываться в пошлость жизни. Из всех русских писателей, стремившихся пошлость жизни превратить в литературу, один Антон Павлович Чехов оказался успешен. Но Ваш покорный слуга вовсе не мнит себя Чеховым, и это не из самоумаления, а из сознания того, что у Чехова пошлость жизни создаёт благотворное давление, которое в итоге ведёт к духовному преображению человека. У меня же за все эти годы мои будни ничего такого духовного из меня не выковали. Будни сделали меня утомлённым широкоплечим дядькой с грубоватым лицом и грубоватыми манерами. Если всё же вообразить, что когда-нибудь и у моих записок появится читатель, этот читатель неизбежно спросит: зачем ему было тащиться через унылую пустыню моей повседневности и неужели нельзя было если не отменить, то хотя бы сократить это путешествие? Кто знает, справедлив ли будет упрёк, но первую часть моей книги я сокращать не хочу: мы вступаем в ту страну, границы которой я хотел бы закрыть для посторонних, и никакого барьера для этих посторонних, кроме пустыни не вполне чистых и не вовсе благодатных будней, у меня нет. Поэтому пусть останется всё написанное.