Часть 2 - Глава 1

Часть вторая. Болезнь

I

В последний год моего директорства (осенью прошлого календарного года) невесты у меня всё-таки появились. Именно так, во множественном числе, целых две. Будь мои воспоминания фарсом, здесь был бы повод посмаковать это обстоятельство. Будь они мемуарами Казановы, это был бы повод для похвальбы. Но читатель не дождётся ни смакования, ни похвальбы: я просто не могу притвориться о бывшем, что его не было. Да, уже прошедшем, не настоящем, конечно!

Но обо всём по порядку. В сентябре нежданно-негаданно из подведомственной мне школы уволилась Анна Иванкевич, учитель начальных классов, та самая разбитная выпускница педагогического колледжа, которая следовала частушке «Перед мальчиками иду пальчиками, перед старыми людьми иду белыми грудьми», с нагоняя которой за излишнюю фамильярность и началось моё настоящее врастание в директорскую кожу. Беда! Но, к своему удивлению, я быстро смог закрыть вакансию: на её место пришла новый педагог, Елена Алексеевна Петрова, выпускница педагогического университета.

В двадцать три года Лена выглядела, пожалуй, моложе своих лет и до «Елены Алексеевны» никак недотягивала. Приходила она на работу всегда в чём-то настолько простом, что эта простота приближалась к затрапезности. Юбка и блузочка какая-нибудь серенькая, или блузка и тёмные брюки, или джинсы и свитерок вязаный, или вот платье до середины гóлени и с наглухо закрытым воротом, точно обнаруженное в какой-нибудь пронафталиненной костюмерной «Мосфильма» и последний раз замеченное в ленте, снятой ещё при жизни Отца народов. Росточка Лена была невысокого, светлые свои негустые волосы или стягивала резинкой в мышиный хвостик, или заплетала в короткую косу. Косу, Бог мой, в двадцать-то три года! С такой причёской легко ей было шестнадцать лет дать, а не двадцать три. И давали, думаю. Косметикой она не пользовалась вообще, что делало её, и так-то неяркую, совсем незаметной мышкой. Лицо Лены в любое время, как она мне попадалась на глаза, сохраняло выражение лёгкой тревожности: тревожилась она, похоже, о том, что недостаточно добросовестно выполнит свои учительские обязанности (повода так думать, впрочем, не было) и, чего доброго, получит от начальства нагоняй. От меня, например.

Чем же мне эта девушка приглянулась? Вот именно неброскостью своей, с которой в моём уме соединялась мысль о скромном достоинстве и порядочности. Других оснований думать о своей порядочности Лена не давала, да и о непорядочности тоже: как мышка прибежит на уроки, отведёт их, шмыгнёт в учительскую, парой незначащих фраз перебросится с коллегами, чтобы только не быть совсем невежливой, поставит классный журнал в свою ячейку — и была такова. Затем, мне хотелось постоянных отношений, а на прекрасных див я вовсе не надеялся, да и что мне сдалось в этих дивах, которые хороши лишь на глянцевых обложках? И, наконец, просыпалось у меня к Лене, которую я украдкой наблюдал в столовой, в коридорах, на планёрках, не одно любопытство, но и сочувствие, а говорят, что сочувствие — уже начало любви.

Одним сентябрьским днём, выехав из учреждения по делам, я заприметил Лену на остановке автобуса и, притормозив, открыл переднюю дверь со стороны пассажира:

— Елена Алексеевна, садитесь, подвезу!

Слабо улыбнувшись и будто посомневавшись секунды две, педагог села в машину. Я надеялся, что вот-вот сам собой сложится лёгкий разговор, но, увы, как-то разговор не складывался. Лишь обменялись парой ничего не значащих служебных реплик. Подъезжая к центру, я уточнил у неё, где ей удобно выйти — Лена попросила высадить её на ближайшей остановке и только сказала вежливое «Спасибо». Вот и поговорили, называется…

Следовало переходить к каким-то более решительным действиям, но к каким? Не мог ведь я своё расписание выстраивать таким образом, чтобы каждый раз «нечаянно» обнаруживать молодую учительницу после уроков на автобусной остановке? У директора свои дела есть. Или мог, всё же? Не так и много этих дел… «Случайно» я подвёз её после уроков до центра города и второй раз — с тем же нулевым успехом, а то и с отрицательным. Мне показалось, что перед тем, как сесть в автомобиль, Лена думала секунды на две больше, а в самой машине сидела ещё молчаливей. Нет, так никуда не годилось, этот способ ухаживания становился слишком очевидным, да и слишком глупым, вот что.

На День учителя, пятое октября, родительский комитет одиннадцатого класса преподнёс мне роскошный букет. Что ж, бывает и польза от «мамашек», а не один только вред, как говорится в старом анекдоте. Вложив в этот букет какую-то немудрящую, в своей простоте граничащую с глупостью записочку, я снёс его в учительскую. Так мне посчастливилось, что я застал Лену Петрову вовсе одну и огорошил своим:

— Елена Алексеевна, это Вам.

— Мне? — она растерянно захлопала глазами. — Спасибо, Владимир Николаевич… В честь Дня учителя?

— По случаю хорошего настроения просто.

— Скажете тоже… А от кого? Я от своего класса уже получила. Поскромнее, конечно, не такой дорогóй.

— От меня.

Лена даже на шаг отступила: выражение обычной тревожности на её лице сменилось почти страхом, и не проглядывалось в этом страхе никакой радости. Мне так неловко стало, что я поспешил пробормотать что-то про дела и выйти из учительской.

Ну, хоть пусть записку найдёт, успокаивал себя я. А в записке было упомянуто, что очень она мне нравится и что буду я её рад увидеть не только в рабочей обстановке. Говорю же, глупость, граничащая с пошлостью. Тем бóльшая глупость, что слово «очень» и не вполне подходило: просто «нравитесь» было бы ближе к истине. Хоть и не дурнушка, из-за своей малозаметности, из-за психологии рабочей пчёлки Лена никак не светилась женственностью и вовсе не излучала никакого покоряющего обаяния. Та же психология внушала уверенность, что, наверное, нет у её никого. Это давало надежду, но это и сердило: что же, вечно она хочет быть рабочей пчёлкой? Так ведь медаль не дадут за самоотверженность, как говаривал, помнится, ещё Александр Фёдорович, прежний директор департамента образования (он за время моей службы в школе успел уйти, теперь хозяйствовал новый). Разве я — такой уж страшный зверь, чтобы глядеть на мой букет и на меня самого полными ужаса глазами?

Где-то к Покрову случилось так, что я в школе за делами засиделся допоздна, а Лена, то есть, конечно, Елена Алексеевна в тот день проводила в своём классе родительское собрание. Как она, сама похожая на девочку, стои́т у доски и что-то тонким голоском вещает закутавшимся в шубы родительницам, мне было уму непостижимо. Но вот, собрание завершилось, родительский поток схлынул мимо моего кабинета (я, услышав это, открыл дверь настежь). Вскоре и молодая учительница пошла мимо быстрыми шажками.

— Елена Алексеевна! — позвал я её, когда она поравнялась с моей дверью. Девушка вздрогнула.

— Зайдите ко мне, пожалуйста, — попросил я.

Педагог послушалась и, войдя, присела на краешек стула для посетителей, сложила руки на коленях, глядя куда-то в пол, ни слова не сказав. Дыхание, впрочем, выдавало в ней волнение, даже немалое. Распахнутую настежь дверь она так и не закрыла, будто показывала, что сюда зашла секунд на тридцать, не больше, такой пустяк, что и дверь закрывать не стóит.

— Елена Алексеевна! — начал я сконфуженно. — Поверьте мне, что Вас смущать тогда я совсем не хотел. Но я Вам сказать должен…

Я запнулся и не придумал ничего лучше, как встать со своего места, пройти к двери кабинета и закрыть её. Зря, пожалуй, это было сделано: обернувшись, я увидел, что учительница вскочила на ноги и что ясные её глазки засверкали.

— Владимир Николаевич! — проговорила девушка со слезами в голосе. — Вы чего добиваетесь от меня? Вы хотите, чтобы я уволилась?

— Почему уволились? — опешил я.

— Потому что про Вас разное говорят, и… Я не нанималась, в конце концов! Извините, пожалуйста!

— Да на что, на что Вы не нанимались? — искренне не мог уразуметь я.

— В койку к Вам прыгать б*******о не нанималась! И платно тоже! Ой, зачем я только сказала это «б*******о», так неловко, как будто я… — Лена густо покраснела и — к этому всё шло — залилась слезами, беспомощно, по-девчоночьи всхлипывая.

Я очумело потряс головой: меня будто мешком по голове ударили.

— Милый мой, хороший человек, — сказал я с острой жалостью. — Неужели Вы подумали, что я всех молоденьких учительниц пытаюсь затащить в койку?

Лена шмыгнула носом.

— А что тогда? — спросила она несчастно.

— Я за Вами просто поухаживать хотел.

— Что?! — вскричала Лена. Я даже испугался этого крика.

— У Вас есть кто-то? — предположил я. — Тогда извините! Но как мне было угадать, подумайте? Колечка-то Вы не носите!

— Вы… то есть… — залепетала она. — То есть я понравилась Вам просто?

— Да, да! Но я же и написал, в записке!

— Я никак не ожидала! — призналась девушка. — Вот честное слово! Никак не ожидала, совсем! Потому что несопоставимо, и… Но, Боже мой, какая же я дура! Я получается, Вас обидела! Я… мне лучше пойти тогда, простите, Владимир Николаевич!

— Куда, зачем?

— Потому что… Ну, словом…

— Может быть, Вы теперь не возбраните мне за Вами немного поухаживать? — мягко спросил я.

— Я не знаю…

— Не знаете, совсем я для Вас отвратителен или нет?

— Нет… Я боюсь! — призналась Лена.

— Боитесь? Того, что говоря «ухаживать», я имею в виду более простую и более пошлую цель?

— Да…

— Даю Вам честное слово, что нет.

— Это правда так, Вы не обманете меня?

— Правда. Почему Вы думаете, что я должен обмануть?

— Потому что про Вас говорят, что Вы жестокий человек, Владимир Николаевич!

Я усмехнулся:

— Двоих сотрудников стоило уволить, и уже стал Иваном Грозным.

— И меня… тоже уволите, если я не соглашусь?

— Нет, конечно. Вы можете выйти из кабинета прямо сейчас, и никогда мы больше не вспомним об этом разговоре.

Девушка задумалась и, задумавшись, вновь присела.

— Те цветы мне понравились, — сказала она наконец, слабо улыбнувшись. — Но ведь Вы их не специально для меня купили, правда?