Часть 1 - Глава 8

8

Тимка постучал в окно той же ночью. Я спрыгнула, не взяв одеяла: ночь была хорошей, тёплой.

А вот его настроение – скверней некуда. Он даже не поприветствовал меня, не сказал ни слова.

Мы пошли рядом и всё молчали.

– Ты что молчишь? – прошептала я.

– А что баландить? – отозвался он равнодушно.

– Обидела я тебя?

– Нет, Рыжая. Ты при чём? С-суки! – произнёс он смачно. – Все – суки!

– Кто, Тима?

– Все! – закричал он в полный голос. Я по-настоящему испугалась. Гневным я его ещё не видела. – Все суки! Все в хезне [дерьме] своей утонут, пидарасы!

Тамерлан поднял камень и запустил его почти вертикально в небо.

– И ты – главная сука! – продолжал он кричать. – И нету тебя! Нету ни х*ра!!

Он обернулся ко мне.

– Нету его, Лизка! Нету вашего сраного Бога! Когда нормального пацана шмальнули, где была эта Главная Сука? А гниды жируют! На нашем брате ездят гниды, на вас на всех, на лошарах, до самого верху одна сволота. И я гнида! Что: не так? – Он яростно схватил мня за плечи. – Не так?

Я не отвела взгляда от его бешеных, узких, несчастных глаз, выдержала. Хорошо теологам в тиши кабинетов сидеть и рассуждать о теодицее! Объясните существование Бога молодому зверю, выкормышу детдома! Да и что я могла объяснить? Что я знала, четырнадцатилетняя? Но я не отступила, не промолчала.

– Что я должна сказать «не так», Тима?  – спросила я, скрепившись. – Что… («Что ты не гнида?» – хотела я произнести, но испугалась этого слова.) Что… Бог есть? Есть.

– Где он есть? – переспросил Тамерлан зло, презрительно, щуря глаза. – Где? Дыши! [Говори!]

– В пирожке, – пролепетала я.

Тимка обомлел.

– Где-где?!

– В пирожке, – повторила я чуть уверенней.  – Послушай, Тима, послушай! Не сердись. Считай меня дурочкой, если хочешь.

– Не гони дуру, не выйдет.

– Кем хочешь считай, а послушай! В мире много несправедливостей, Тима. Что ты мне говоришь! Я что, сама их не видела? Я, по-твоему, во дворце росла? На серебряных тарелках кушала? Золотые яблоки? В шелках ходила? Я и не видела, какой он, шёлк. Юлю Метёлкину, когда она в пятом классе была, изнасиловали. Сам знаешь. Хорошо, что без аборта обошлось. Виновата она была чем? Это справедливость, по-твоему? Но есть же кроме этого жизнь! Вот… ты мне сегодня, например, пирожок дал. Я не тощая, как жердь, но я не об этом. Ты знаешь ли вообще, что для меня значил этот пирожок?

Чувствуя, что в веках у меня набухают горячие слёзы, что вот-вот прорвутся, я продолжала:

– Я ведь не съела его! Я его принесла в комнату и к сердцу прижимала! Глупо, да? Глупо? А для меня ведь счастье в твоём пирожке!

–  Оголодала, что ль, к такой ядрёной матери? – поразился он.

–  Дурак! – закричала я в полный голос. – В  т в о ё м  же, а не в чужом! Ой, Тима! Тимочка!

И, уже не удерживаясь, я закрыла лицо ладонями.

Он осторожно взял мои руки в свои и развёл в стороны, заглядывая мне в лицо.

– Хороший мой, – всхлипывала я. – Тимочка! Милый мой…

Так же осторожно он закрыл моё лицо моими ладонями, отпустил их.

– Ну, ну, – пробормотал он неопределённо. – Ты… не надо так.

– Неприятно тебе, да? – прошептала я. – Я всё, всё уже…

– При  людке [народе] тише дыши, – пояснил он. – Офигел я как-то малость. Ты, Рыжая, того… извиняй. Ну ни хе… пардон, мадмуазель. Мелкая, а глянь, как сванехалась [влюбилась]…

– Смешно тебе, да? – спросила я горько, с укором.

– Нет, – ответил он сухо.  – Айда [пойдём].

Мы некоторое время шли молча.

– Тима! – заговорила я снова, набравшись смелости. – Давно тебе хотела сказать, да как-то… Тебе ведь пятнадцать?

– Шестнадцать, – отозвался он задумчиво.

– Тем более. Тимочка, ты меня не трогаешь, не знаю, почему, и пусть, это твоё дело. Может быть, потому, что тощая, как доска. Но ты ведь мужчина, тебе же нужно… это.  Так ты не считай, что ты мне чем-то обязан, я же понимаю…

Тамерлан иронически присвистнул.

– Это чё за баланда, Рыжая Морда? – спросил он меня весело. – Типа, право налево?

– Так ведь разве это «лево», когда у нас и не было ничего? – растерялась я.

– Пирожок, – пробурчал он.

– Пирожок?.. – не поняла я.

– С капустой, мать твою. Видать, есть кой-чего, если ты его к сердцу прижимала, дурында.

– Так что, тебя пирожок останавливает?

Тимка неожиданно и звонко расхохотался.

– Слухай сюда, Рыжая! – Он снова, как когда-то, зажал мою голову в своих ладонях. – Я это дело сам решу, кого мне шворить, ты об этом не гоношись. А тебя не трогаю не потому, что тощая, а потому, что Рыжая.

Я попыталась улыбнуться, не понимая.

– И что?

– И то. Я, Рыжая, тоже та ещё фря [гордый человек]. Я жду, пока меня попросят.

– Так обними хотя бы, – попросила я.

Мы постояли так около минуты. Всеми силами я желала забрать его, милого, огорчение, его озлобление на мир и неведомого нам обоим Бога и дать ему взамен то немногое, что у меня было внутри – но разве немногое? Целое море!

– Что у тя сердце стучит, как у щенёнка? – спросил он, отпуская меня. – Чуднáя … Всё, хорошего понемножку. Айда на горшок и в люльку.

Мы вернулись к окну моей комнату.

– Не знаю я, о чём калякать с тобой, – признался он. – О сволочах не хоца. Какой, нахрен, смысл, с тобой баландить о сволоте! Так что ата. Стой! Фары закрой.

Я закрыла глаза – и он осторожно, тихо коснулся моих губ своими.

– Ой, кобель! – запричитала Маша по-взрослому, впустив меня. – Кобель! Совсем бабу не жалеет! Ты гляди, как бы не залететь, Лизка! Они же блатные, им ведь плевать на женские дела! Ты знаешь, что он Киселю бóшку чуть кастетом не проломил? Ты чего, Лизка, дура, думаешь, он о своей бабе позаботится? Как же, держи карман шире! Не верь им, кобелям, никому не верь… – Ещё что-то она говорила, но я уже спала, счастливая.