Часть 2 - Глава 15

15

С той же недели, с пятницы девятнадцатого ноября, начались мои посещения Кассиана Михайловича Струмина. «Посещения», пишу я слово во множественном числе, будто было их нéвесть сколько… Всего пять!  Как мимолётно лучшее…

Казалось бы, о чём могут два столь разнесённых возрастом человека говорить по несколько часов? Но нет, сами собою находились темы для бесед. В первую пятницу я, как на духу, рассказала отцу Кассиану всё о себе, что могла рассказать. Ничего он из меня не выпытывал – он только слушал, сама его готовность выслушать располагала говорить. Слушать тоже нужно уметь, не одному музыканту. Даже напротив: известные исполнители, как раз, часто лишены этого умения:  с л у ш а т ь   ч е л о в е к а. Порой я забывалась, начинала лепетать что-то вовсе несвязное, что-то, что должно было быть понятным только мне одной. И спохватывалась: Бог мой, следит ли он? Или кивает из вежливости? Я поднимала на него вопросительный взгляд – почувствовав этот взгляд, отец Кассиан ронял два, три слова, и эти два слова говорили мне: да, он слышит, и понимает меня он прекрасно.

Помню, рассказав о Тиме, я вдруг ужаснулась. То, что для меня было драгоценным воспоминанием, ему, священнослужителю, могло показаться чем-то безобразным, блудом, растлением малолетней. Робко, с надеждой я посмотрела на него.

– Так вы вдовица, – негромко отозвался отец Кассиан. И ничего больше, но как дивно для меня зазвучали те слова!

– Мы с Тимуром не венчались, батюшка, – оробев, шепнула я.

– О! – он часто использовал это «о». – Неужели вы думаете, что я фарисей, Лиза? Браки на небесах заключаются.

– Разве церковь не считает, что брака нет без таинства венчания, батюшка?

– Считает. А таинство, Лиза, такожде совершается в духе. Господь превыше иерея. Это я вам говорю лично, с глазу на глаз, своё, так сказать, частное богословское мнение, заметьте. Не всякое слово везде молвится…

Нет, он отнюдь не был фарисеем! Более того, никогда после не встречала я среди православного духовенства человека столь высокой культуры, подлинно религиозного мышления в сочетании с великолепной светской образованностью, которые никак не противоречили друг другу, а гармонично соединялись в нём. И было ещё что-то, большее, чем образованность. Аристократичность – вот оно, слово. Как невежественно думать, будто аристократ заставляет вас постоянно следить за хорошими манерами и конфузиться от стыда! Нет: настоящий аристократ – тот, кто бесконечно прост, но прост без грубости, и от этого чудесного сочетания простоты и деликатности вам очень легко рядом с таким человеком.

– Без шуток: у вас нет дворянских корней, отец Кассиан? – спросила я его однажды.

– Кажется, есть кровинка, – улыбнулся он. И вдруг нахмурился: – Увы! Стыжусь. Вы знаете легенду о святом Кассиане, Лиза? Нет? Извольте, я немного посуесловлю. Святой Николай и святой Кассиан шли по дороге и увидели мужика, телега которого увязла в грязи. Николай немедленно кинулся на помощь и весь перепачкался. А Кассиан побоялся замарать свои белые ризы. Тоже был аристократом своего рода… За то Господь присудил ему быть самым нелюбимым святым на Руси, которого поминают раз в четыре года, двадцать девятого февраля.

– Вы не такой! – воскликнула я.  – Разве вы испугались бы испачкать одежду, чтобы помочь кому-то?

– Дело не в одежде… Вы знаете, Лиза, недавно аккурат был такой случай. Я шёл через Лучинское, и меня обогнала большая машина, чёрная. Такие ещё называют джипами…

– Не во вторник это случилось?

– Да, именно. Водитель резко взял влево, чтобы не сбить меня. Конечно, очень мило с его стороны, что он побеспокоился о жизни простого сельского иерея, но острой необходимости ездить по селу со скоростью трассы я тоже не вижу. Разумеется, он увяз в снегу. Вылез из машины и кричит мне: Эй, мужик, елды твою в качель! Помоги толкнуть, а? Я ничего не ответил. Он подумал – и кричит снова: Помоги! Заплачý!

– А вы?

– Я свернул на тропу между домами. Деньги мне не нужны, мне хватает того, что я зарабатываю, на жизнь я трачу немного, Лиза. Только если из братского милосердия, да? Но не бывает насильственного милосердия, насильственного добра, насильственной любви. Пусть я маломощен сердцем, но хоть не лицемерю. Точнее, бывает насильственная любовь, но вы знаете, как такая любовь называется.

– Знаю хорошо. Я же детдомовская – вы помните? У нас после четырнадцати лет любую «свободную» девушку могли изнасиловать.

– О!  – воскликнул он горестно. – Но вас-то, кажется, обошла эта беда?

– Бог миловал, батюшка. Из-за Тимы.

– Воистину. Впрочем, я бы и так знал. Наблюдайте людей, Лиза! На всех силою взятых девушках печать…

– Греха?

– Нет. Печать какой-то внутренней скорби, недоверия и озлобления против мужчин. На вас нет её, только если лёгкая ирония к нашему племени… Насильно мил не будешь. Вот и меня, как моего святого покровителя, тоже не очень любят прихожане…

– За что вас не любят, отец Кассиан?

– Я не обещаю спасения души только за посещение храма Божьего и сопричастие службе. Во-вторых, я не допускаю к литургии без исповеди. А во время исповеди могу сказать человеку неудобное. Например, что он лжёт самому себе, обещая, будто бросит пить или перестанет браниться со снохой. Что его раскаяние – притворное. А того, кто раскаивается притворно, Господь не простит. Зачем Ему? Бог поругаем не бывает…

– То есть иной раз вы и грехи не отпускаете?

– Грехи отпускает сам человек внутри себя, Лиза. Иерей нужен только тому, кто робеет сам себя по справедливости оправдать.

– Так вы бы и меня не допустили…

– Почему? – улыбнулся он. – Вы мне исповедовались.

– А в чём я раскаялась?

– Например, в вашем приключении с музыкантом, возлюбленным подруги вашей. Или в бранных словах, коими малолетних оскорбителей ваших щедро наградили.

– Да! – подтвердила я горячо. – А… разве допускаются к исповеди некрещёные, батюшка?

– Нет. Ой, Лиза! – он поморщился. – Не будьте буквоедкой! Что это за напасть такая, что всякая женщина норовит стать святее патриарха? Некоторые старухи во время службы молодых батюшек поправляют: не так, мол, стоишь, не по чину. Я ещё иерей пока, а не вы!

Я смеялась.

В самом деле: хоть и звала я своего нового знакомого порою «Кассианом Михайловичем», хоть не уставал он подчёркивать лёгким своим, светским тоном наших бесед, что видит во мне только милую собеседницу, «Елизавету Юрьевну» – но чувствовала я его, понимала я его как священника. Богословские разговоры мы тоже вели. Один такой разговор он начал сам:

– Вы смотрите на меня, Лиза, и думаете, наверное: он – славный человек, но всё же священник.

– Нет, я так не думаю! – воскликнула я, изумляясь. – Не «но», а «к тому же».

– Хорошо. Тогда думаете: то, что он неплох, ещё не извиняет прочих.

– Я не знаю прочих.

– Вы безгрешно наивны, Лиза, в этом ваше счастье. Узнав о церковных пороках, чтó вы скажете?

– Знаете, батюшка, есть плохие школьные учителя. Есть просто неумелые, как я, есть равнодушные, есть жестокие. Неумелых нужно учить, жестоких – выгонять из школы, равнодушных…

– Их тоже нужно выгонять, ещё быстрее, чем жестоких.

– Почему, Кассиан Михайлович?

– О, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты ни холоден, ни горяч, то извергну тебя из уст моих.

– Что это? Тоже Шекспир?

– Нет, – улыбнулся он. – Всего лишь Откровение Иоанна Богослова. Так о чём вы, Лиза, вашим примером с учителями?

– Я это к тому говорю, батюшка, что какими бы они – мы – ни были плохими, это ещё не причина закрывать школы совсем.

– Да, пожалуй… А Бога вы не вините, Лиза? – вдруг спросил он странно, низким голосом. – Как совмещается в вашей голове промысел Божий, всемогущество Его и зло, которое вы наблюдаете?

– Никак не совмещается. Но есть добро, отец Кассиан, есть красота, я видела их, я не могу в них сомневаться. Откуда они рождаются – из сочетания атомов? Не верю. И потом – всемогущ? Я так не думаю.

– Не думая так, вы отказываете Господу в совершенстве, Лиза, и более того, отрицаете свойства Божии, которые поименованы в любом катехизисе.

– Нет, не отказываю. Вы меня смущаете, да? Нарочно? Удивительный вы священник: копаете для меня яму атеизма!

– Потому копаю, Елизавета Юрьевна, что иначе вы сами её себе выкопаете, как человек интеллектуального склада, но тогда меня рядом может не оказаться.

– Кто писал эти катехизисы, Кассиан Михайлович? Разве не люди? Не принимаю я идею о Божьем всемогуществе! – жарко воскликнула я. – Не принимаю, хоть убейте вы меня! А вы? Вы – принимаете?

– Кого вы вопрошаете? – отозвался он тихо.  – Человека или иерея?

– А что, иерей – не человек?

– «И пожарный – человек», сказала Кларисса Гаю…

– Это тоже из святых отцов?

– Нет, что вы! Из Брэдбери. Пожарные в этом романе жгут книги и инакомыслящих. Мы в своё время тоже жгли, «мы» в смысле церкви. И не надо лживо оправдываться: мол, это они, католики! Каждый христианин ответственен за каждого. С удовольствием дам вам почитать Брэдбери, если полюбопытствуете... Иерей не может иметь недогматического мнения. А человек – может…

– И у вас оно есть?

Он молча, еле заметно наклонил голову.

Вот, кстати, ещё одна черта истинного аристократизма: способность делать подарки, даже самые дорогие, так просто, будто дар – совсем пустячный. В самую первую пятницу отец Кассиан положил передо мной диск.

– Что это, батюшка?

– Сергей Васильевич Рахманинов, «Литургия святого Иоанна Златоуста» и «Всенощное бдение».

– Спасибо вам огромное! Я верну вам, обязательно…

– Никакой необходимости. Я специально для вас записал.

– Как записали?

Он протянул руку в сторону пустой книжной полки. Я присмотрелась: полка-то была не пустой! Маленький симпатичный ноутбук с мобильным модемом.

– Поразительно: простого телевизора у вас нет, а такое вот чудо техники имеется.

– Не знаю, чему вы удивляетесь, Лиза. Ваше удивление – это как об ином человеке изумиться, что в дому души его ум зрим, а похоти нимало. Не обязаны они соседствовать.

– Чудо вы, а не человек!

Он, смеясь, быстро приложил ладони к ушам.

– Вотще в сеть льстивых словес уловляете… А ещё кого хотите послушать, Лиза?

– Поздний девятнадцатый век я совсем не знаю, Малера не слышала ни разу, Дебюсси – ни одной симфонической вещи. Бог с вами, батюшка! Что это вы придумали? Ведь из интернета загружаете, правда? Время своё тратите…

– Вестимо. Так не разврат же трачу, а? А на вспомоществование наставнице юношества во благом труде ея. И не благодарите! Я, Лиза, своей Кассианской бездеятельности устыжаюсь – почём вам знать? Сей малой лептой вотще откупиться мню…

Между прочим, легко, безо всякого труда переходил отец Кассиан на церковный язык, но звучали славянизмы в его устах скорее иронично. Не над церковью иронизировал Касьян Михайлович! Над собой.

В другой раз – десятого декабря, уже после второй встречи с Вадимом – так вот, в другой раз отец Кассиан положил передо мной небольшой симпатичный чехол.

– Что это?

– Блок-флейта, Елизавета Юрьевна. Тенорóвая.

– Для чего?

– Сия свирель хотя и мала зело, а всё одно подобие музыкального орудия являет.

– Вы думаете, я освою?

– Не сомневаюсь. Даже аз, немудрый, звук извлек.

– Не то спрашиваю… Вы мне даёте на время?

– Нет, не угадали. Дарю.

– Отец Кассиан! Касьян Михайлович! Укушу я вас! С ума вы сошли: делать такие дорогие подарки!

Он рассмеялся.

– Иерея, раба божия Елизавета, кусать непотребно… Что вы: это дешёвый подарок! Блок-флейта – это ведь не рояль. Зря благодарите! Паки глаголю: сей малой постыдной лептой откупиться мню, и вотще…

Отец Кассиан лукавил. Блок-флейта – не рояль, конечно, и всё-таки дешевле тысячи рублей нигде бы вы в 2004 году не сыскали теноровую блок-флейту. Да ещё и деревянную! Пластмассовую – может быть. Терпеть не могу пластмассовую музыку…

Я возрождалась. Жизнь, подобно иконе в руках реставратора, тихо начинала играть для меня не пёстрыми, но тонкими, неприметными красками. Я снова вернулась к занятиям на инструменте. Я воскресила бумажную клавиатуру. Я принялась покорять деревянную красавицу. (Угораздило же его выбрать тенор! – возмущалась я первое время, растопыривая пальцы: отверстия посажены были широко, как только возможно. А потом раз услышала блок-флейту в регистре сопрано и поняла: слава Богу, что у меня – не эта визгливая птаха. Моя хоть солидное звучание имеет…) Казалось бы, блок-флейта – пустячный, детский инструмент, но и она не желала мне сдаваться без боя. О, клавишные и духовые – это земля и небо! На фортепьяно вы не беспокоитесь о звуке, приказывая трудолюбивому молоточку. А здесь только от вас зависит качество звучания.

Я читала новые для меня, чудесные книги. Угадайте, в чьей библиотеке я брала их?

Я открывала симфонического Равеля и Дебюсси, Стравинского и Скрябина – ведь до того мне была знакомы только их фортепьянная музыка, да и она – в моём, не самом лучшем исполнении.

И, конечно, я ждала пятниц! Ведь кто для меня был источником этого возрождения?

После «православного» Рахманинова, такого неожиданного, незнакомого, но дивного, восхитительного, во мне пробудился жгучий интерес к церковной музыке, и я попросила отца Кассиана позаниматься ею со мной. Он согласился на удивление легко, правда, предупредил, что знания имеет очень скудные. Но это было не так: он не только знал огромное множество распевов, но и без затруднений, с листа читал «знамёна», или «крюки»: знаки, которыми по традиции записывается мелодика православного богослужения и которые от обычных нот отличаются больше, чем флейта – от фортепьяно. С его помощью и я постепенно стала постигать эту архисложную для традиционного музыканта грамоту, с её «параклитами», «стопицами», «голубчиками», «подчашиями», «стрелами»…

– У вас отличный голос, – улыбался Касьян Михайлович.  – Высокий, чистый, «церковный». На клиросе вы не хотели бы петь?

– Нет, нет, – содрогалась я. – Увольте…

Наконец, мы не только беседовали и не только музицировали. Мы вместе слушали музыку. Мы… смотрели фильмы, на экране ноутбука. Отец Кассиан пояснил, что в одиночку пересматривать их не будет, но со мною почтёт сие развлечение вполне извинительным, так как не едино хлебом божественной премудрости напитывать живот своего ума следует, но позволительно ему дать и мороженого. «Мороженым» он извинялся зря: это были хорошие фильмы. Может быть, лучшие из тех, что я когда-либо видела, хотя большинство из них не содержало в себе никакой нарочитой православной назидательности. Только один из них, «Остров», был сугубо «церковным».

– Неплохая лента, – заметил священник после. – Немного… наивная, правда. Церковь наша Российская здесь явлена в виде расписного пряника, в котором только малых и по слабости человеческой легко извинительных неустроений горечь вкушаем, а иное все медоточиво. Когда бы так! – он вздохнул.

Другой раз посмотрели мы вовсе не религиозный и не русский даже, а прекрасный английский фильм «Лэсси». Я не люблю собак, но Лэсси – совсем особая собака. Она умна, как лиса, как лиса, терпелива, как лиса, верна. Она и внешне на нас, лисиц, похожа! Едва сдержала я вскрик, когда, в самом начале фильма, в кадр выскочил лисёнок, гонимый охотничьей сворой. Выскочил – и замер перед ней. Сосредоточенно, долго, понимающе смотрела колли – на  лисицу, лисица – на колли.

– Боже мой! – пробормотала я.  – Как они снимали это? Легко выдрессировать собаку, а лису как?

Он улыбнулся.

– Я тоже об этом подумал… Наверное, лисьему мастеру заплатили столько же, сколько всем собачникам, вместе взятым. Исключая, конечно, тренера главной героини. Подобное есть и в святом Евангелии.

– Правда?

– Только не про лис, про овец. О том, как некий пастырь ради одной любимой овцы бросил девяносто девять прочих. Знаете, почему она была любимой? Та овца была лисой, а прочие – собаками. Тех, кого нелегко приручить, особенно любят.

Мои глаза были красными к концу фильма.

– Да, – тихо заметил он.  – Такие фильмы очень размягчают сердце.

– Я вообще-то не сентиментальная…

– Я ничуть не сомневаюсь. Вы – мужественной, хотя и жертвенной породы. Тоже из тех, которые нелегко приручаются.

Я уже открыла рот – и промолчала. А хотела сказать, что ему удалось. Не сказала. Никогда не стоит тревожить человека понапрасну. И что бы он подумал? Понял бы ещё меня неверно…

– Отец Кассиан, – спросила я его в ту самую пятницу, когда он подарил мне флейту, – вы ведь сами для себя готовите?

– Конечно, – удивился он.  – Или вы у меня видели домработницу, Лиза?

– Нет, не видела… Почему вы не хотите, чтобы я вам готовила обед по пятницам? – огорошила я его.

Он растерялся: бедный!

– Потому… Потому не хочу, Елизавета Юрьевна, что вижу в вас педагога, а не дармовую рабочую силу. Что это вы: желаете подать пример угнетения народных масс попами-захребетниками?

– Ерунда! – воскликнула я, почти рассердившись. – То, что я дома для себя всё равно готовлю – это ничего? И потом лопаю свой обед в гордом одиночестве! Но зато свободна, как ветер в поле! Дома-то меня никто не угнетает, кроме мышей в подполе и тараканов за печью! Эх, Кассиан Михайлович, князь вы русский! Я вам буду в пятницу готовить обед – и даже слышать ничего не хочу, поняли?