Часть 3 - Глава 7

7

Шестнадцатое февраля.

– Что вы подготовили из Шопена?

– Три ноктюрна. Два я разбирал раньше, если честно.

– Не беда. Пожалуйста!

Если я только не запамятовала, это было Lento op. 62 № 2 и два последних ноктюрна Шопена, op. post 72, Andante и Lento con gran espressione. Я сидела рядом и переворачивала страницы. Пару раз я бросила взгляд на него. Артур играл с закрытыми глазами, с совершенно чистым и бесстрастным лицом. Может быть, ему хватало одного взгляда, чтобы вспомнить страницу, но создавалось впечатление, что вспоминает он свою музыку. Последняя нота.

– Превосходное rubato, – пробормотала я.  – Ритм как живой пульсирует. Ерунду какую-то говорю… То, что вы не хотите быть музыкантом – это преступление. Знаете вы это?

– Спасибо. Приятно, что вы говорите… добрые слова. Елизавета Юрьевна, нельзя всю жизнь играть одного Шопена. И я не «не хочу». Правда, если скажу, что хочу, это тоже будет неправда.

– Чего вы вообще хотите от жизни, Артур?

– Не знаю.  Может быть, ничего.

– Ничего? Разве вы не хотите славы, например? Все мужчины хотят славы.

– Я не хочу быть мужчиной, если все мужчины хотят славы. От неё шумно и неспокойно. Самая большая слава у массовых убийц и клоунов.

– Если бы вы не играли Шопена так отрешённо, я бы вам сейчас не поверила. Ладно. А любви? Кто в пятнадцать лет не хочет любви?

– Н-не знаю. Скорее нет, чем да. Раньше да. Сейчас это у… ужас.

– Сейчас – когда? Когда женщина, которая принадлежит вашему отцу, вас полюбила? Что, – не смогла я не улыбнуться, – очень страшна?

– Она не женщина. То есть не пани. Она совсем молодая.

– Уж не моложе вас, я думаю!

– Нет… Старше на три года.

– Всего на три! – не удержалась я от восклицания.

– Да. Почему страшна? У него есть… – он еле заметно улыбнулся. – Вкус.

– У отца?

– Да. Это безобразно я сейчас сказал. Человека нельзя примерять, как шубу. Вот это – ужас. Ужас, что всё падает вокруг, если это любовь, а не коммерция. Любовь страшна как смерть. Знаете, это не только в Библии. Это даже в детских сказках. Вы читали Яна Экхольма?

– Нет.

– Я читал. Недавно.

– Это сказочник? Странное чтение для вашего возраста.

– А что мне ещё читать? У Достоевского слишком много… жареного мяса. Его и в жизни много. Кого любишь, от того нужно бежать.

– Зачем это?

– Из любви. У Яна Экхольма есть повесть, где девочка Тутта приходит к дому мальчика Людвига. Она хочет предупредить его про охотников. А он говорит ей: беги отсюда скорей! Она вздыхает. Значит, ты меня не любишь. Глупая! Конечно, люблю. Потому и прошу, чтобы ты бежала.

– Не понимаю.

– Она цыплёнок. А он лис. Что, вам холодно? Он хороший, он её не обидит. Но в его доме целая семья голодных лис и лисей… лисов. Семья – это вообще страшно.

– Ну, вы не лис, к счастью! Но и не цыплёнок, это точно… Про семью хищников – это я понимаю. Вы сказали, кажется, что ваша мать знает об этой девушке?

– Да. То есть только про отца.

– И готова её с потрохами съесть – так?

– Н-нет. Она, наоборот, рада, что Вика такая молодая и невинная. То есть, конечно, не рада, но больше, чем если бы это была кто-нибудь вроде…

– Кого?

– Вас.

– Меня?! Что, я образец опытности и порока?

– Нет, что вы! Просто вы сильная и умная. Вы могли бы на её месте добиться развода. Только вы не пошли бы на её место. Это вы – лиса. Поэтому вздрогнули, словно вам холодно. Здесь не холодно. Правильно?

– Без комментариев. Ваша мать смирилась с тем, что есть, и надеется, что сможет контролировать эту девушку?

– Д-да. Она за ней следит…

– Как?

– Через меня.

– Через вас?! Вы шпионите за отцом?

– Нет. Я просто иногда знаю, что происходит.

– …И рассказываете матери: сегодня они пошли в кафе, а через неделю поедут за город… Зачем?!

– Если не я, она и так узнает. Например, наймёт детектива.

– Это не очень по-русски! – усомнилась я.

– У нас не очень русская семья. Мать русская, но она тоже ополя… ополи…

– Ополячилась. Ясно.

– А во-вторых, другой расскажет по-другому. Я говорю о Вике как о безобидной девушке, беспомощной, наивной, глупой, чтобы мать не боялась. Иначе она будет мстить. А так я хоть что-то могу для неё сделать.

– Для матери?

– Для них обоих.

– Обеих… А что, это неправда? Эта Вика – не наивна? Не беспомощна?

– Это чистая правда. Просто правду тоже кто-то должен говорить. Кому верят. Сейчас этого большой дефицит. И правды, и кто говорит её.

– Да… А вы, как будто, никогда не лжёте?

– Лгу. Молчанием, это ведь тоже ложь. Например, про...

– ...Чувства Вики к вам. Это верно! Не хватало вашей матери ещё этого подарка!

– А так обычно нет. Противно. Обычно нет ничего, ради чего стоит.

– Боже, ну и семейка… Простите, Артур! Я тоже не святая, и мне очень стыдно, что я копаюсь в этом, но я не ради любопытства! Вы верите, что я не ради любопытства?

– Верю. Я по-другому не стал бы рассказывать.

– Кстати, я кого угодно могу понять, а девочку эту не понимаю! Она-то зачем продолжает лгать и сохраняет эти противоестественные отношения с немолодым мужчиной, если уж вам кажется, что она вас любит?

– Странно.

– Что – и вам кажется странным?

– Нет. Странно, что вы не понимаете. Она боится…

– Вашего отца? Ну да, кого же ещё… За себя?

– За меня больше…

Я негромко простонала. Мы посидели молча.

– И вы живёте в этом зверинце!  – воскликнула я. – Играете Шопена!

– Почему вы думаете, что Шопен не жил так же? У него была женщина, страшная. Похожая на мужчину, которая написала этот роман [Жорж Санд, возлюбленная Шопена, автор «Консуэло»], который я читал, но… ничего хорошего. Делала ему истерики. Я никого не виню. Почему вы думаете, что я думаю, что я ангел? Я не ангел. Я бедный несчастный крокодил, как вы сказали в прошлый раз.

– Когда я это сказала?!

– Когда я вышел за дверь. Я не подслушивал. Просто у меня шнурок развязался…

– Простите, ради Бога!

– За что? Я устал, очень. Они все чего-то хотят от меня! Ради себя. Они думают, что я за них проживу их вторую жизнь. Что она будет лучше. Я не хочу жить их жизни! Я свою-то не хочу жить... Хочу уйти.

– Уйти из дому?

– Да. Больше. Совсем.

– Вы что, хотите убить себя, Артур? – спросила я негромко. Приехали! Вот и не верь психотерапевтам! В тихом омуте…

–  Н-нет. То есть иногда да. Но это… нет. Я не хочу разломать  то, что не я сделал.

– А кто?

– Бог. Вы не согласны?

– Очень даже согласна! Очень хорошая мысль, Артур!

– …Вот если бы можно по-другому! – продолжал он. – Например, ты идёшь – и открывается дверца.

– Какая дверца? – поёжилась я. Теперь, когда я отчасти верила психологу, я начала бояться, что он порой бредит. – Где?

– Не знаю, какая. Волшебная. Я понимаю, что это не просто наивно, а так наивно, что ещё и смешно.

– Да уж! Так смешно, что плакать хочется…

– Нет, вы, пожалуйста, не плачьте. И не привязывайтесь ко мне, ради Бога! – воскликнул он другим, неравнодушным голосом. – Я знаю, что вы не привяжетесь, но ради Бога! Не подходите близко, пожалуйста! Вы хоть и лиса, но есть вещи, перед которыми даже медведь – цыплёнок. Я не приду в пятницу.

– Да вы ведь никогда не приходите  в пятницу!

– Нет, сегодня хотел.

– Артур! Можете вы мне пообещать одну важную вещь? Можете? Пообещать, что если вы что-то решите, то скажете мне?

– Что решу?

– Я не знаю, что! Открыть вашу несчастную дверцу!

– Зачем? – изумился он.

– Зачем открыть?

– Зачем говорить вам?

– Не «зачем», а я вас прошу! Разве у вас нет чувства чести, чтобы исполнить просьбу женщины, Артур? – неосознанно почувствовала я, что именно это, и только это, наверное, будет для него аргументом.

Он встал, подобие улыбки заиграло на его губах.

– Сколько угодно. Обещаю. Только я надеюсь, что у вас, Елизавета Юрьевна, тоже есть это чувство. И что, если я вам скажу, вы не скажете никому из моей семьи.

– Хорошо, – согласилась я с нелёгким сердцем. Если действительно что случится, выйдет, что моё умолчание – преступление. Но это только ребёнка, который тянется к розетке, не грех удержать обманом. Где здесь был ребёнок?

– А вообще вы зря беспокоитесь, – добавил он. – Мне всего пятнадцать лет. Я обычный безвольный и мечтательный подросток.

– Не надевайте лисью морду, вам не идёт.

– Да, – согласился он. – Крокодильи уши торчат наружу. Что мне готовить дома, Елизавета Юрьевна?

– У вас есть ещё любимые композиторы, кроме Шопена?

– Дебюсси.

– Вот и прекрасно! Из Дебюсси что угодно.

На выходе он снова мне поклонился. Я ответила кивком головы.

– Дебюсси, Шмебюсси, – пробормотала я, когда дверь закрылась за ним. – Какое это имеет значение? И почему я сказала ему «без комментариев»? Хороша, ай, хороша! Сама вытащила из парнишки всё, что можно, а в свою жизнь не пускаешь: дескать, мал ещё. Какая ты лисица? Свинья ты, голубушка, а не лисица!