Глава 14. Художник

На одной из дальних линий Васильевского острова неистово скрипел масляный фонарь под напором ветра, свирепо штурмующего Санкт-Петербург со стороны залива. Огонь был тусклым, но казался живым в мертвом окружении покосившихся деревянных домов. Призрачный предутренний мрак, тяготивший над огоньком, причудливо играл со светом и тенями на раскисшей дороге. Пьяные окрики мужиков, возвращающихся домой из близлежащих распивочных, редкий стук пролетки, спор разносчика о медном пятаке с хозяином лавки за углом. Ночь, промерзлая и унылая, отступала перед приходом утренней суеты. На Петропавловке мерно пробило шесть.

Федька Золотов, крепостной художник, отпущенный хозяином бог помнит когда на заработки в невскую столицу, устроился в пустовавшей будке сторожа. Он ежился и ворочался, подпихивая ноги под себя, подзатягивая старый грязный зипун, чтобы согреться. Бездомным он стал совсем недавно. По неуплате за три месяца его выгнали из угла чердачной комнаты. Не было денег даже на посошок, и, если кто-то проходил мимо, он обязательно вытягивал руку и неистово хрипел:

– Копеечку больному живапис-с-су!..

Неизвестно отчего, но прохожие пугались и шли прочь. Самого же Золотова это ничуть не смущало, и он, закрыв глаза, прислушивался к стукам, шагам и голосам.

Но вдруг, уже в дреме, ему показалось, будто экипаж приближался со стороны Биржи. Четырехконный! То был не извозчичий, а частный экипаж!

– Копеечку больному живапис-с-су! – посильнее выдавил из себя Федька. Он даже подался вперед, чтобы вытянутая рука была лучше видна в мерцающем свете затхлой улицы. И – вот чудо! – экипаж остановился. Свет от каретного фонаря ослепил его. Кто-то соскочил с ко́зел, открыл дверь пассажиру. Еще минута, и художник оказался выхваченным из своей будки с силою такой невероятной, что он аж зажмурился, сжался и сипло закрякал.

– Нет у меня ничего! Пустите Христа ради!

– Шарапа, поставьте его на место, – мягкий голос со странным акцентом происходил из недр экипажа.

Его опустили на землю. Художник прищурился, присмотрелся. Незнакомец, от рождения загорелый, с мерцающими зелеными глазами, смотрел на него твердо и безмятежно.

– Кто вы? – с ужасом пролепетал Золотов, вытягивая руки. – Прошу вас, оставьте меня!

– Мне нужны несколько ваших работ и кое-что еще, – властно произнес маркиз, – а потом я награжу вас.

Художник поежился. Слово «награжу» преломляло в нем страх.

– А чем именно его высокоблагородие меня одарит?

– Чем хотите, – ответил тот. – Хотите – деньгами. Одеждой. Могу оплатить вашу квартиру вперед на год… Но это зависит от того, насколько вы будете мне полезны, главным образом, относительно тайной комнаты на Итальянской, где вы рисовали портреты гостей вашего бывшего хозяина.

– Такие рисунки делали при следственных комитетах во время допросов, – глотнул Золотов, – а граф служил в Тайной канцелярии, вот и имел тягу…

– Когда вы попали туда?

– Опосля академии… в девяносто втором…

– Пики-чики! Где рисунки?

– В моей бывшей комнате, барин, но хозяйка без оплаты долга за комнату ничего не отдаст…

– Я оплачу. Согласны работать со мной?

Голодными глазами Золотов уставился на позолоченный герб маркизовой кареты и боднул потрепанной головой.

Через четверть часа де Конн и Золотов стояли в тесной клетушке под мезонином старого деревянного дома на Малом проспекте. Бывшее жилище художника не могло вместить даже кровать, так как строилось в качестве кладовки, а посему печальный скарб его состоял из сенной лежанки, лампы и складного мольберта, заодно служившего папкой всех его холстов, бумаг и красок с кистями. Хозяйка дома, некая Щукина, вдова отставного обер-аудитора Томского мушкетного полка, обладала статью и характером вольтижера^[1]. Даже титул и учтивость его сиятельства не впечатлили готовую к началу любой словесной перебранке застрельщицу.

– И за издержки будьте любезны! – прорычала она, пересчитав выданные ей де Конном целковые. – Я три месяца его шмотье держала, кто мне эти услуги оплатит?

– Мне нужны только его работы, – спокойно ответил маркиз, – остальное можете продать.

С этими словами он галантно поклонился, подхватил мольберт и, не дав вдове опомниться, покинул сжатое пространство.

– Лампу жалко… – кряхтел за спиной де Конна Золотов, – очень полезный был предметик…

– Бросьте! – отрезал тот. – Вы ею никогда не пользовались… фитиль обгоревший, а ножниц для него у вас нет. Небось нашли на помойке… Думаю, вы привыкли работать в темноте и притащили лампу только затем, чтобы хозяйка не заподозрила в вас лунатика.

Художник чуть не поперхнулся: «Вот наблюдательный черт!..»

Он стих, поджал плечи и безропотно уселся на указанное ему место в экипаже. Когда карета тронулась в сторону Исаакиевского моста, де Конн несколько потеплел.

– До конца года я предоставлю вам покои в собственном доме, с двумя комнатами и спальней, – начал он, – приведете себя в порядок, обживетесь, подлечитесь. Исходя из затрат графа на ваше обучение в Академии художеств, вы должны обладать немалым дарованием… Думаю подыскать вам сносную работу. Если мне придется по вкусу ваш талант, дам вольную.

Золотов промолчал. Не от нежелания говорить. Он впервые в жизни сидел в четырехоконном экипаже с медвежьими шкурами и подогретыми сидениями! Он смущался от собственного вида, не знал куда деть руки и, поглядывая на мольберт, растерянно потирал ладони, разминая тонкие узловатые пальцы.

– Я вижу, вас били по рукам, – вдруг произнес маркиз. – За что?

– Хых, – Золотов растянул потрескавшиеся губы в подобие улыбки, – неувязочка вышла-с… непонимание… ослушался я по цене. Думал, мне пять рублей за портретик хотели оплатить, а оказалось медный полтинник.

Художник добродушно рассмеялся. Маркиз ухмыльнулся. Ему начинал нравиться этот не по годам покрытый сединой и морщинами человек.

Набитый холстами и бумагой мольберт неудачливого художника недолго покоился без внимания. Как только Золотова привезли на Фонтанку, де Конн разложил холсты на полу своей приемной. Ванна, цирюльник, завтрак, и художник, уже приодетый и приглаженный, сгорбленно возвышался над своими работами. Рисунки угольной ретушью, слегка подправленные пером: мужчины, попивающие чай, женщины с собачками, пара старушек в импозантных платьях конца восемнадцатого века.

– У вас, безусловно, есть дар в передаче характера и движений натуры, детали удивительно подчеркивают целое… Ничего лишнего, живо и красочно для зарисовки одним лишь цветом, – сухо, но дружелюбно произнес де Конн. – Вы знаете имена этих персонажей?

Тот отрицательно мотнул головой, ухватился за пуговицу нового жилета, поправляя края шейного платка. Он отвык от цивильной одежки и был крайне неловок в движениях.

– Покойный граф никогда не называл вам имена ваших натурщиков? – не отставал маркиз.

– Меня приводили в тайную комнату с зеркалом, обращенным на диванную комнату, – дрожащим тоном начал Золотов. – Там барин обсуждал свои дела с многими гостями, но голосов я слышать не мог…

– Да, стены и стекло там весьма толсты, – согласно кивнул маркиз. – Зачем графу нужны были портреты этих господ, вам известно? – опять отрицательное движение головой и сконфуженное «Никак нет». – Ладно, отдыхайте… Я попридержу рисунки у себя. Мой секретарь Охос сделает все необходимые для вашей работы закупки. Мой первый заказ: небольшой портрет графа Димитрова и его серьга во всех подробностях. Ступайте.

Как только приемная опустела, де Конн попросил принести кофе, сел на стул и немигающими глазами вперился в живые лица на холстах.

[1] фр. легкая стрелковая пехота, набиравшаяся из людей маленького роста