Часть 1 - Глава 7

7

Саша, молодая женщина с тяжелым невротическим расстройством сексуального характера (у неё была склонность к лесбийским отношениям при отчётливом осознании греховности, недолжности и противоестественности таких отношений, что оспаривать я, как нормальный человек, вовсе не хотел), итак, Саша тоже продвинулась вперёд, настолько, что уже в декабре комиссия сочла её практически здоровой.

Начали мы с доверительных бесед, с установления доверия, исподволь перешли к анамнезу, и при анамнезе мне как будто удалось нащупать две чувствительные точки: одно мучительное воспоминание о тяжело оскорбившем её мальчике, в которого Саша была пылко влюблена, и целая серия воспоминаний о мягкотелом отце, который, будучи трезвым, внушал презрение, а в пьяном виде — неприязнь и страх. Сначала я просто выслушивал эти воспоминания, затем  рискнул осторожно комментировать их, в духе того, что вина одного человека ещё не делает виноватыми всех прочих, а постоянное переживание обиды — бесполезное занятие.

Под конец мы продвинулись к разговору о лесбийской любви, и это, видит Бог, совершилось далеко не сразу: доверие пациента устанавливается долго, а уж такое сверхдоверие  — редкая удача. Мне пришлось для его завоевания сочинить историю о своём влечении к мальчикам в детстве. (Впрочем, не то чтобы «сочинить»: я просто вспомнил о своем чисто платоническом обожании одного одноклассника, подобном тому, которое описывает Томас Манн в «Волшебной горе», одном из лучших известных мне романов о больнице. Если я в чём и прилгнул, так это в том, что испытывал чувство вины по поводу такого обожания.) Выяснилось, что никаких безумных удовольствий Саша в своих связях не испытывала, а влекла её в отношениях с женщиной простота, доверие, отсутствие необходимости притворяться и постоянно приноравливаться к чужому характеру, при близости с мужчиной будто бы невозможные. Ну, стоит попробовать, заметил я не без юмора.   

Идею греховности в её уме я также постарался победить, для чего мне даже пришлось перелистать Евангелие. Психотерапевт в роли попá смотрится комично, впрочем, я не шагнул дальше протестантских банальностей о том, что Христос любит всех и всем прощает, особенно же тем, кто возлюбил много, а на пол возлюбленных не указывает. (Кстати, врачи сплошь и рядом бывают атеистами, пассивными или воинствующими. Я себя атеистом совсем не ощущал, напротив, испытывал к религии смутное уважение, но заниматься этой областью «как любитель» не желал — думаю, мы, медики, все терпеть не можем «любителей», — а профессионально изучать её мне было просто некогда.)

Так безо всякого морализаторства с моей стороны мы, в итоге, пришли к Сашиной способности смотреть на однополые отношения спокойно: перестать считать их, во-первых, запретным плодом, во-вторых, плодом чрезмерно сладким, в-третьих, единственным яблоком на древе жизни.

Как и с другими, я пробовал с Сашей аутотренинг: думаю, он тоже внёс некую лепту. Наконец, прекрасным средством, этаким финальным аккордом, стала терапия в мини-группе, для которой я привлёк обитателей мужской палаты. О, это было по-настоящему забавное и поучительное зрелище! Господа пациенты сидели в кругу и рассказывали о своих женщинах, а Саша молчаливо слушала, хлопая глазами и принимая все россказни за чистую монету. Делились своими воспоминаниями, впрочем, только двое мужиков: невротики, но вполне вменяемые и контактные невротики. До начала терапии я обратился к ним с просьбой посодействовать мне, врачу, и пояснил, что именно их рассказы и помогут несчастной дамочке бороться с заболеванием. Мысль о том, что сами они способны стать терапевтами, мужикам крайне польстила, вообще, возможность положительного  терапевтического влияния пациентов друг на друга отнюдь не я открыл. Итак, двое мужиков взахлёб заливались о своих мужских победах, а третьим рассказчиком был автор этих строк, который припомнил пару любовных эпизодов из своей биографии, а ещё полдюжины сочинил.

— Честно говоря, я бы хотела, — сказала мне Саша через день после той групповой терапии, — я бы хотела, когда выйду отсюда, попробовать нормальные отношения, с мужчиной.

— А что, предыдущие были ненормальными? — спросил я невинно.

— Нет, — исправилась она. — Нет, то, что было — тоже хорошо, но ведь может быть и по-другому. Что, не так? Я боюсь, конечно: вдруг первый, кто мне попадётся, как раз и окажется сволочью…

— Сволочей, Саша, не так уж и много на свете.

— Я знаю! — воскликнула она с нетерпением. — Но почему же именно они встречаются таким, как я!

(Наверняка читатель уже тысячу раз успел подумать: да неужели ни единый миг Саша не смотрела на Петра Степановича как на того самого возможного мужчину? Отвечу смело, не покривив душой: ни единого мигу. Я уже говорил о табу внутри любого профессионала, теперь же уверен, что внутри пациента действует точно такое же табу, но притом табу, в разы более сильное. Покойный Фрейд, разрушитель всех и всяческих комплексов, наверняка углядел бы нашу отсталость в оберегании этого табу. А я вот с удовольствием поспорю с ним о том, будто любая «фобия» регрессивна. Психический запрет такого рода я считаю положительным. Почему? Да по очень простой причине: потому, что он  м о р а л е н.  Скажу и по-другому: потому, что эта «фобия» даёт врачу и пациенту возможность доверительного взаимодействия, потому, что без этой псевдофобии мы, терапевты, никогда не победим множество других настоящих фобий.)

Как я уже сказал, врачебная комиссия признала Сашу здоровой, а я, тоже принимая участие в заседании комиссии, поглядывал на своё «детище» с нескрываемой гордостью и удовольствием. Как будто с того дня я стал приобретать в клинике некоторую известность.

Увы! Через два месяца после выписки совершился рецидив. Первым Сашиным мужчиной стал именно подлец, человек, похожий на её отца: помесь безвольной тряпки и бессердечного домашнего тирана. Промучившись до конца февраля, Саша добровольно вернулась в наше отделение (кстати, случаи  д о б р о в о л ь н о г о  возвращения пациентов не просто редки — они единичны, и, конечно, мне крайне польстило это возвращение: в место, которое ненавидят, не возвращаются).

Я возобновил работу с ней, постепенно вновь завоевал её доверие и к концу марта снова подготовил её к выписке. Тактику мне пришлось изменить и вместо «сладости всепрощения» проявить суровость. Никто, кроме моей собственной интуиции, не подсказывал мне делать так — наоборот, все книжные авторитеты поучали, что так делать нельзя никогда.

— Чего ты хотела, милочка?! — закричал я в гневе (скорее притворном, чем настоящем) в первый раз после того, как дамба Сашиной замкнутости, наконец, прорвалась слезливыми воспоминаниями. — Кто тут виноват, кроме тебя? Нужно тебе было возиться с этим Мухиным, если  ты видела, что он такой придурок?

Кричать на пациентов психотерапевту не только аморально, но и вообще, с точки зрения науки, немыслимо. Однако именно эти окрики и привели Сашу в чувство. В конце концов, манная каша, которой её кормили раньше, была именно кашей для больного желудка. Мысль о том, что я больше не считаю её больной, настолько, что даже позволяю себе кричать на неё, думаю, очень её укрепила. (Конечно, я поспешил ей разъяснить эту мысль, боясь, что самостоятельно она этого не поймёт. Но, если и не поняла, то почувствовала бы: в её изумлении я уже увидел это понимание. А вообще многие наши пациенты прекрасно осознают то, что их считают психически больными, и часто умело прячутся за свою болезнь.)

Ещё около двух недель мы каждый день беседовали по часу. Наконец, Саша объявила, что больше не боится мира, не боится мужчин и готова попробовать снова. (Правда, незадолго до выписки выздоровлению чуть было не воспрепятствовало одно обстоятельство, о котором я расскажу  в своё время. Впрочем, не знаю: может быть, не воспрепятствовало оно, а помогло! Скорее, так.) Комиссия, во главе с самим главврачом, собралась повторно и была настроена скептически. Но я не мог не нарадоваться на свою пациентку! Она проявила волю, ум, объяснила, почему с ней случился рецидив, почему он, как она думает, не должен повториться, и вообще производила впечатление человека более здорового, чем мы с вами. Она заявила, между прочим, что, если её не выпишут, она убежит — и говорила, кажется, серьёзно.

Дмитрий Николаевич Цаплин, главврач, положил конец дискуссии, веско заключив:

— Выписывать. И нечего клевать парнишку. (Под «парнишкой» имелся в виду ваш покорный слуга.) А если снова вернётся, и х*р с ней. Будем дальше лечить.

Я просил Сашу не терять контакта со мной и связаться, если проблемы появятся вновь. Через два месяца я получил от Саши краткое, но счастливое письмо. В письмо была вложена фотография её и её избранника.