8
Иные мои пациентки большого прогресса, увы, не достигли.
Неврозы двух других женщин, Ларисы и Ирины, поддавались воздействию с переменным успехом, по принципу «два шага вперёд и полтора назад». Сейчас я вижу причину не в недостатке грамотной терапии. Причина заключалась, пожалуй, в отсутствии у них обеих воли к подлинному излечению, вопреки которой ни врач, ни сам Господь Бог не способен исцелить человека.
Лариса попала в клинику после долгих лет жизни с мужем, который отличался какой-то болезненной, ненормальной жестокостью, это вместе с необходимостью воспитывать дочь, притворяясь, будто в семье всё в порядке, и неустанно изображать перед родственниками счастливую мать и жену, и привело к неврозу.
Ирина оказалась у нас после двадцати лет тяжелейшей руководящей работы на износ, и это на фоне совершенно бесхарактерного и вполне равнодушного мужа, который притом требовал от неё внимания и заботы о себе лично, заботы о детях, выполнения стандартных женских обязанностей. Последней каплей стала для Ирины любовница мужа, которую тот о с м е л и л с я, как она выразилась, завести.
За несколько месяцев терапии обе женщины, кажется, совершенно расстались с депрессией (из глубин которой не выплывали вначале неделями), прибавили (на инсулине) аппетиту, нагуляли пару лишних килограммов и совершенно освоились в отделении. В свободное время они или смотрели телевизор, реагируя на происходящее как обычные немолодые тётки (только, пожалуй, слишком шумно), или шатались по коридору; во время трудовой терапии в мастерских работали споро и перебрасывались вольными шуточками и между собой, и с мастером; иногда бранились, визгливо, громко, истерично: одна эта истеричность и показывала на то, что у обеих до сих пор расшатаны нервы. Но так ли уж мало людей, у которых расшатаны нервы? И причина ли это проводить день за днём в клинике? Характерно, что женщины общались только между собой, несмотря на стычки, а на остальных пациентов смотрели высокомерно, как на душевнобольных.
Проблемы начинались, едва мне стоило начать говорить с ними о выписке. Тут же, откуда ни возьмись, воскресали все симптомы тяжёлого невроза: апатия, аутизм, слёзы, даже агрессия. Не думаю, что это было чистым актёрством с их стороны, скорее, таким актёрством, когда сам актёр искренне верит себе.
Где-то в январе 1997 года я решил, наконец, разрубить гордиев узел и во время ближайшей беседы сказал обеим женщинами напрямик, что считаю их практически здоровыми, что дальнейшая терапия не принесёт им никакой пользы.
Лариса потерялась так, что целую минуту собиралась со словами. Наконец, жалко улыбнулась.
— Доктор… Ну, откуда ж мне знать, это вам решать, вы в институте учились… Вы вот говорите, мол, я здоровая. А я вот думаю, доктор: я, когда выйду, да поживу с извергом-то моим, я долго буду здоровая?
— Чего же вы ждёте? — спросил я. — Чтобы он умер?
— Умер? — поразилась Лариса. — Нет, как можно, тоже ведь человек… Нет: а вот, например, вляпается во что, витрину, там, разобьёт, авось и посодют… — бесхитростно пояснила она. — Или уж самому ему надоест, что жена в дурке, сам на развод и подаст…
Разводиться просто так Лариса не хотела: боялась. Так я и не понял, чего она боялась больше: своего ли мужа или общественного осуждения. Се человек! Уже ведь угораздило её лечиться в психиатрической клинике, уже это не могло не стать поводом для бесконечных пересудов, а она всё думала о том, «что люди скажут».
Ирина повела себя иначе. Понять она меня прекрасно поняла, но предпочла сделать вид, что не понимает.
— Я больна, — заявила она угрюмо, поглядывая на меня со злобным испугом.
— А я вам говорю, что вы, фактически, здоровы.
— Я больна, я имею право на лечение, — повторила она упрямо. — Больна. Больна! Больна! — она уже кричала, это было похоже на припадок.
— Тихо!! — гаркнул я на неё. И, перегнувшись через стол, глядя прямо в её глаза, сказал нехорошую, злую вещь:
— Больна — буду лечить. Нейролептиками. Все мозги засохнут. Сейчас-то есть мозги у тебя или нет? Кончатся твои мозги. Будешь жить, как овощ. Как Клавдия Ивановна. Поняла ты меня?
Снова страх отобразился в её глазах — и на эти глаза навернулись слёзы. Мучительно для меня она залепетала:
— Не надо, доктор, пожалуйста… Простите… Не надо. Я же больная всё-таки. Больная. Не надо…
— Хорошо, хорошо, — пробормотал я тогда пристыженно. — Подумаю ещё. Поищем другие… варианты. Иди уже. Иди, ради Бога, отсюда!
Беда обеих женщин была, думается мне, не в болезни, а — как бы назвать это точнее? — в страхе перед жизнью. В страхе снова стать здоровыми, вернуться в жестокий и требовательный мир и начать принимать непростые решения: решение развестись, например, решение сменить работу. Но отсутствие мужества — отнюдь не болезнь, и способы терапии страха перед жизнью мне неизвестны. Его, мужество, воспитывают, а не лечат от его отсутствия. Но я ведь не педагог! Я всего лишь психотерапевт. И что было бы, если бы всякого человека, которому не хватает мужества, направлять в клинику? Так, глядишь, ни одна клиника мира не вместила бы всех пациентов…
9Дезорганизованная шизофрения Клавдии Ивановны, уже немолодой женщины, застряла на мёртвой точке. Для этого вида шизофрении свойственны отнюдь не «голоса», которые так красочно описывают в учебниках, а куда более простые симптомы:— расстройство способности мыслить;— алогия, то есть спутанная, неясная и скудная речь;— дисграфия (всё это было);— бедность эмоциональных реакций;— ангедония, то есть равнодушие к наслаждению (и это было тоже).Было всё — не было воли к жизни, и уже не к жизни за стенами лечебницы, а к какой бы то ни было жизни. Было полное отсутствие интереса к внешнему миру. Мне казалось порой во время бесед, что я обращаю свои монологи не к человеку — к растению. Господи, как можно заниматься психотерапией растения? И кому требуется это издевательство над здравым смыслом? Всё же я добросовестно исполнял с Клавдией Ивановной свой долг, долг и мучение
10А вот последняя моя пациентка, Людмила (диагноз — кататоническая шизофрения), как будто сдвинулась с мёртвой точки. Для кататонического поведения характерно, что пациент то чрезмерно возбуждён безо всякой причины, то вдруг застывает, вовсе не замечая внешнего мира, то, например, разражается слезами непонятной обиды на всех и вся. Я назначил седативные; пробовал гипнотерапию в форме банальных «оптимистических монологов» с моей стороны (беседы, увы, не очень складывались), пробовал чуть-чуть музыки, а более всего меня интересовало, чтобы Людмила больше двигалась, и, полный энтузиазма, я полчаса от иной встречи тратил на гимнастику, сам делал те же упражнения у неё на глазах. В январе мне показалось, что моя работа приносит первые результаты. Увы: в том же месяце Людмила умерла. Не от гимнастики, конечно, и не от препаратов: выяснилось, что у неё была сердечная недостаточность. Пишу не в оправдание себе, а просто для указания факта: в медицинск
11Я мог, конечно, утешаться тем, что мои достижения были выше достижений моей коллеги (у которой за полгода не наблюдалось ни одного случая стойкой ремиссии), что обо мне говорят медсёстры, что (видимо, с лёгкой руки Цаплина) со мной здороваются врачи из других отделений, которых я даже не знаю по имени. Мог радоваться тому, что месяц за месяцем моя диссертация прирастает практической частью: описанием живой практики и результатов этой практики. И всё же, положа руку на сердце, первое меня не очень утешало, а второе не слишком радовало.Одинокими вечерами зимы 1996-1997 года тягостные мысли подступили ко мне: что дальше? Я стану когда-нибудь заведующим отделением, возможно, увеличу штат, поставлю работу на новые рельсы — прекрасно, что после этого? Я уменьшу сумму человеческих страданий, что само по себе есть благородное деяние — чудесно, что потом? И к чему вообще уменьшать сумму этих страданий, если год от году люди в мире не становятся чел
DIAGNOSIS PRIMARIUS[ПЕРВИЧНЫЙ ДИАГНОЗ]Не так давно я обнаружил объёмистый блокнот, который в феврале 1997 года завёл специально для случая mania divina и исписал почти целиком. Приводить его здесь я не вижу смысла: он напоминает досье, а отнюдь не художественный текст. Зато теперь с его помощью я могу детально восстановить все события и даже почти всякую мою мысль с конца февраля по конец марта.1Двадцать третье февраля 1997 года, воскресенье, было для меня рабочим днём, ничем не примечательным вплоть до вечера. В половину восьмого (я уже собрался домой) раздался телефонный звонок. Звонил главврач.— Эй ты, юный гений! — поприветствовал он меня по обыкновению грубовато-дружелюбно (сложно мне было порой решить, чего в отношении Цаплина ко мне больше: грубости или дружелюбия). — Сиди на месте: щас к тебе явится маманя с девахой.Такое его амикошонство объяснялось т
224 февраля 1997 года, в понедельник, без десяти минут девять я уже подходил к дому, адрес которого мне указали. Это был двухэтажный, жалкий, едва ли не аварийный домишко, построенный в первой половине двадцатого века. Квартиры оказались расположенными не вокруг лестничной клетки, а «по коридорной системе», как в общежитии.Я постучал в дверь, и Галина Григорьевна открыла мне немедленно, будто стояла за дверью; поздоровалась, улыбаясь, но почти шепотом; приняла моё пальто.— У вас скудная квартирка, — пробормотал я невольно. — Как вы помещаетесь здесь втроём?— Это Лилина квартира, — пояснила она всё тем же шёпотом. — Съёмная, то есть. Проходите, пожалуйста…Мы вошли в комнату. Я, встретившись взглядом с моей потенциальной пациенткой, нерешительно остановился почти на самом пороге, осознав вдруг: сколь бы девушка ни была больна, мы ведь пришли к ней домой, вторглись в жилище, за
3Конечно, я не сумел в один миг разглядеть всех четверых, а рассматривал каждого по очереди, потому и описывать их буду поочерёдно.Мужчины вначале несколько растерялись, встав, как я, на пороге, но один из них, большой, немного грузный, с красивым, породистым, как говорят, хотя слегка отёкшим лицом, с мощной бородой, с густой нечесаной шевелюрой, воскликнул вдруг:— Сольвейг!(«Что это — ещё один потенциальный клиент?» — невольно подумалось мне.)Не сводя глаз с Лилии, мужчина стремительно прошёл вперёд и стал в двух шагах от кровати, так что теперь нависал надо мной, как громада, и притом не обращал на меня ни малейшего внимания.— Сольвейг! — повторил он. — Почему здесь?— Эта девушка к вам приходила? — немедленно вмешался второй.Второй был высоким, суховатым, даже почти костлявым субъектом, слегка сутулым, с тонкой полоской чёрных усов, с запоминающ
4Разговор, однако, начал монах:— Скажите, уважаемый, — обратился он ко мне едва ли не елейно, — уважаемый… простите, не ведаю вашего имени-отчества…— Пётр Степанович.— Скажите, уважаемый Пётр Степанович, воистину ли зрим в сей несчастной психическое расстройство?— Вероятнее всего, параноидальную шизофрению, — подтвердил я. Селезнёва-старшая всхлипнула. Отец Арсений закивал, улыбаясь.— Прискорбно, и всё же преосвященный владыка будет весьма рад, — пояснил он.Я оставил без внимания эту странную реплику (действительно, не вполне ясно, почему это иерарх православной церкви обрадуется тому, что некто душевно нездоров) и обратился к матери:— Она не работает сейчас?— Нет-нет! — поспешила заверить Галина Григорьевна, промакивая уголки глаз платком, как будто тем же самым, что и вчера. — Не работает.— З
5Я вернулся в комнату и сел на своё прежнее место. Лилия сидела всё так же, не шевелясь (это я взял себе на заметку), но, когда я вошёл, повернула голову в мою сторону.— Вы считаете меня ненормальной, доктор? — спросила она сразу, без обиняков.— Я считаю, Лилия, — ответил я возможно мягко и уклончиво, — что в вашем случае мы, скорее, наблюдаем некоторое расстройство…— Как вы не понимаете! — вскричала девушка с надрывом, не дав мне договорить. — Неужели вы, взрослый, умный человек, поверили всей этой чуши! Неужели вы думаете, будто я считаю себя Сольвейг?! Это же актёрская игра — как вы этого не поняли?!На секунду я испугался до озноба. Девушка, казалось, говорила вполне разумно. Неужели все мы ошиблись?— Но кому нужна такая игра? — произнёс я вслух свою мысль.— Зачем вам пояснять? — ответила она вопросом, и горькая складка п