2
24 февраля 1997 года, в понедельник, без десяти минут девять я уже подходил к дому, адрес которого мне указали. Это был двухэтажный, жалкий, едва ли не аварийный домишко, построенный в первой половине двадцатого века. Квартиры оказались расположенными не вокруг лестничной клетки, а «по коридорной системе», как в общежитии.
Я постучал в дверь, и Галина Григорьевна открыла мне немедленно, будто стояла за дверью; поздоровалась, улыбаясь, но почти шепотом; приняла моё пальто.
— У вас скудная квартирка, — пробормотал я невольно. — Как вы помещаетесь здесь втроём?
— Это Лилина квартира, — пояснила она всё тем же шёпотом. — Съёмная, то есть. Проходите, пожалуйста…
Мы вошли в комнату. Я, встретившись взглядом с моей потенциальной пациенткой, нерешительно остановился почти на самом пороге, осознав вдруг: сколь бы девушка ни была больна, мы ведь пришли к ней домой, вторглись в жилище, за аренду которого она заплатила своими деньгами, и позволения прийти, вероятно, не спросили, потому «хозяйка» едва ли очень рада нас видеть, особенно в таком количестве.
Лилия («Вот ведь имечко! — пронеслось в моей голове. — Маяковский, Лиля Брик. Поэт застрелился. Герб Франции. Лилии полевые, как они растут: ни трудятся, ни прядут»), видимо, совсем недавно проснулась, и теперь сидела на постели, но не спустив ноги на пол, а согнув их в коленях и обхватив руками. Была она в светлой толстовке (или правильней называть такие облегающие свитера с глухим воротом водолазками?) и в светлых же трико, которые почему-то напомнили мне трико артистов балета. Да и вся она напоминала мальчика-танцора, но не только это поразило меня, конечно, а бросился в глаза утончённый рисунок лица, с тонким и длинным носом, широко расставленными глазами, стремительным контуром подбородка, выразительными полукружьями бровей, наконец, с самим цветом кожи, хотя и не белым, как бумага, но таким бледным, что думалось: кто-то выпил всю кровь из этого красивого мальчика. Даже и не мальчика. Слово «мальчик» заключает в себе, во-первых, намёк на пол, во-вторых, хоть отчасти намёк на детскую резвость, тут же не было ни того, ни другого. Лицо печального клоуна. Лицо кастрата, сказал бы я, если бы не боялся, что меня не поймут, а само слово прозвучит грубо. Лицо существа третьего пола; существа из иного мира. Лицо сивиллы (я имел очень смутное понятие о том, кто такие сивиллы и как они должны выглядеть, но почему-то именно это слово сразу пришло мне на ум). Фамильное сходство, впрочем, имелось, даже явное, и всё-таки, несмотря на сходство, какая пропасть была между этим лицом и лицом Анжелы, что была тут же, на стуле, рядом с кроватью!
Увидев меня, Лилия вздрогнула.
— Кто вы? — спросила она негромко.
— Это врач, Лилечка… — заторопилась мать. — Понимаешь ли, дело в том, что мы подумали…
— Врач?! — её выразительные брови высоко поднялись. Она горько, пронзительно улыбнулась. — Ну что же, лечите меня, если уж вам так хочется…
Я подошёл к постели ближе, взял второй свободный стул, сел в метре от неё, совсем недалеко от Анжелы, которая сидела у ног младшей сестры.
— Я Пётр Степанович Казначеев. А вы… кто вы? — вдруг повторил я её вопрос, решив сразу брать быка за рога.
Лилия посмотрела мне в глаза и улыбнулась одними кончиками губ.
— Вы, правда, хотите, чтобы я вам ответила? Пожалуйста, я отвечу. Всю правду. Я Альфа и Омега, начало и конец; жаждущему дам даром от источника воды живой. Побеждающий наследует всё, и буду ему Богом, и он будет Мне сыном.
Я слегка содрогнулся. Впрочем, этакие словесные загадки — ещё не признак сумасшествия: наоборот, что-то уж слишком мудрёно.
Галина Григорьевна за моей спиной тяжело вздохнула.
— Видите, видите, — прошептала она.
— Пока ещё ничего не вижу, — оборвал я её несколько невежливо. — Умение процитировать Библию ещё не признак… расстройства. Я тоже с большим… интересом читаю Библию, Лиля.
— Правда? — спросила она всё так же, слегка насмешливо. — А про свиней вы там читали?
— Про свиней? — растерялся я.
— Про бесов, которые вышли из бесноватого и вошли в стадо свиней, — пояснила она. — Кстати, а понимаете вы, что у него была та же самая профессия, что у вас?
— У кого — у бесноватого?
— У Иисуса Христа. Он тоже был психиатром. Я ведь не ошиблась? Ну что же: вы прямо сейчас приступите к изгнанию бесов? Сначала поищите свиней. Хотя их найти несложно...
Селезнёва-мать за моей спиной всхлипнула.
— А в вас много бесов? — спросил я наивно.
— О-о! — протянула она, округлив губы. — Целый легион. Небесных сил во главе с архистратигом Михаилом. Господи! — совершенно неожиданно вскричала она и, спрятав лицо в ладони, горько разрыдалась. — Как же вам не стыдно!
Я беспомощно оглянулся. Мать и старшая дочь смотрели на меня вопросительно. Я пожал плечами, развёл руками.
— Не знаю, — сказал я тихо. — Ещё не понимаю: сложно. Этого пока недостаточно.
— Чего вам недостаточно? — сквозь ладони сдавленно проговорила Лилия. — Голой, что ли, хотите вы, чтобы я перед вами сплясала, этого вам будет достаточно? Не дождётесь.
Я решил оставить эту дикую реплику без ответа, чтобы не провоцировать аффект: в факте расстройства я уже не сомневался, но ещё гадал о диагнозе. Пока то, что я наблюдал, скорее говорило в пользу дезорганизованного типа: алогичная речь, алогичное поведение. Впрочем, и простой невроз ещё нельзя было исключить. В дверь вдруг раздался звонок; Галина Григорьевна бросилась открывать. Лилия вновь вздрогнула, отняла руки от лица, уставилась на дверной проём с напряжённым вниманием. Я смотрел на неё, и, лишь обернувшись, с изумлением увидел в небольшой комнате ещё четырёх мужчин, так что сразу стало людно и тесно.
2 Неужели, спросят меня, неужели и я, трезвый и разумный человек, так скоро поверил чудесной, дивной сказке, а не изыскал сотню объяснений, куда более вероятных, когда сама версия Тихомирова про пресловутых сионистов не звучала так фантастично? О, я не вполне уверен, что поверил до конца, что верю сейчас! Возможно, я ошибся и выпустил на волю сумасшедшую, которая своим безумием соблазнит ещё многих и многих. Но возможно и то, что я был прав — и это значит, что ныне где-то проходит своим путём в е с т н и ц а м и р о в г о р н и х, оборачиваясь то Гретхен, то принцессой Мандаравой, то валькирией, то девой Февронией, то Василисой Премудрой, то Вечной Сонечкой, то плакучей берёзой, неся осуждение порочным, предостерегая нестойких, освобождая пленённых в духе, утешая тоскующих, окормляя алчущих правды, вдохновляя отчаявшихся. Пути Господни неисповедимы, и это говорю я, врач-психиатр, психотерапевт высшей
EPICRISIS[ЭПИКРИЗ]1Моё повествование близится к концу.В ночь на 26 марта 1997 года, как я и ожидал, девушка бежала. Окно моего кабинета она заботливо притворила, чтобы распахнутые створки не бросались в глаза; я, придя рано утром, плотно закрыл их и запер. Я же и поднял тревогу, утром обнаружив побег пациентки и перепуганным представ перед заведующей отделением.Скандал разразился большой. Едва ли кто способен был даже подумать о моём соучастии в этом побеге, но, так как именно я был лечащим врачом бежавшей, именно меня и постарались обвиноватить. Я не стал ждать новых шишек на свою голову и уволился по собственному желанию.26 марта, в день большого переполоха, уже выйдя после работы через проходную, я увидел на улице… Таню.— Таня! — поразился я. — У тебя ведь ещё дежурство?— Плевала я на дежурство! — сообщила мне сестра. — Идите сюда
10Мать подошла ко мне вплотную и пристально оглядела с ног до головы, заглянула в глаза.— Всё такой же… У-у, баран кучерявый! — она потрепала меня по голове.Это верно, так она меня при жизни и называла.Я кашлянул.— Ты, это, мам… садись, что ли.— Ты мне не мешай! Хочу ходить и буду! — Она обошла помещение. — Кабинет твой, да, Петруша? Тесновато…— Ты как… живёшь т а м?— Нормально я живу! — сообщила мама, с любопытством рассматривая свои (чужие) ногти. — Ну, угораздило ведь… Нормально, не хуже других людей! Странно только т а м немного.— Почему странно?— Животных нет, совсем. А я бы кошечку завела… И небо…— Что небо?— Небо зелёное… Вот дурь рассказываю-то, а? Тебе разве интересно? У тебя самого какая жизнь? — требова
9— Что это? — прошептала девушка: я напугал её.— Ключи.— От чего?— Вот этот — от моего кабинета. Ночью дежурная сестра обычно спит в сестринской. Окна открываются легко. От окна до земли — полтора метра, это не так высоко. Были же вы ивой! — не удержался я. — Так станьте на минуту снежным барсом!— А что дальше?— А дальше — второй ключ. Знаете старые чёрные ворота в углу сада, которые теперь не используют? Прямо в воротах — дверь, на двери — замок.— Откуда у вас этот ключ?— Ночью я перепилил дужку старого замка и повесил новый.— Это… это провокация какая-то?— Ничуть. Слово вам даю, что правда.— Но я больна!— Нет.— Не надо, не надо, не мучайте меня! Я за ворота выйду — и дальше-то что? Куда я пойду, зимой, нищая?&mdash
8В среду, двадцать пятого марта, Сашу выписали. За радостными хлопотами я не имел много времени позаботиться о других пациентах и лишь мимоходом сообщил Лилии о сеансе в семь вечера, после ужина. Та не возразила ни слова, даже не удивилась, отчего так поздно назначена терапевтическая беседа.Около трёх я освободился: как раз к тому времени, когда начался тихий час, а потом в расписании стояла прогулка, затем — работа в мастерских, после неё — тридцать минут свободного времени и ужин. Долго, бесконечно тянулись эти наполовину праздные для меня часы.Девушка вошла, наконец, в мой кабинет, в своей простой одежде гимнастки, и снова, как намедни, в квартире Тихомирова, учащённо забилось моё сердце.— Здравствуйте, Лиля, — произнёс я с трудом. — Что вы какая тихая сегодня?— Потому тихая, что мне стыдно.— За что стыдно?— За то, что я вам наговорила в воскресенье. Наглая, самоу
7Во вторник, двадцать четвёртого марта, в половине пятого вечера, я подошёл к дому господина художника.Занавеси на окнах были задёрнуты. Ключ оказался именно там, где Таня указала.Я зашёл, запер дверь за собой, оставил ключ в замочной скважине, и, не снимая пальто, не зажигая света, тут же приступил к обыску.Самые большие надежды я возлагал, конечно, на ящики рабочего стола. Увы! Шкафы с одеждой и бельём тоже не дали никаких результатов. В книжном шкафу оказались одни книги. Нигде ни намёка на тайник или сейф! Увы, увы! Как много сил потрачено хорошей девушкой на эту авантюру, и всё без толку!Для порядка я решил заглянуть и на кухню. Куда там! На полках кухонных ящиков — хоть шаром покати! Кроме пустой посуды, разыскал я только одинокий пакет с макаронами-«рожками», осиротевшую банку варенья, жестянку кофе и твёрдую, как кирпич, буханку чёрного хлеба. В морозильной камере холодильника сыскались, правда, пельмени