Моя рука тряслась, словно я жутко замерзла, и ничего поделать с этим не могла. Перед глазами вместо раскрытой ладони Бора упрямо стояло видение широченной когтистой лапы, способной убить одним ударом, и, заставив себя коснуться его кожи, я вся покрылась испариной от такого принуждения над собой, инстинктом, что вопил бежать от хищника со всех ног. Предводитель выдохнул с неприкрытым облегчением и, стремительно склонившись, прижался губами к тыльной стороне моей кисти, вызвав новую волну дрожи, и она возмутила меня тем, что не вся была порождена страхом и отвращением. Тепло касания его рта… того самого, что ласкал мою плоть так, что просто возносил над нею… До чего же, выходит, я легко допустила в свою душу скверну. Глубоко, быстро, что даже теперь, зная мерзкую правду, не могу избежать невольного трепета.– Благодарю, – прошептал Бора, выпрямляясь, пусть и не взглянул мне в лицо.

Мое сердце заныло, разрываясь на две части от выражения надежды и даже мало скрываемого ликования на лице Бора. Одна часть сама наполнялась до предела радостью и безмерной легкостью, таким ласковым теплом, которое можешь ощутить лишь от созерцания того, что ты каким-то образом делаешь счастливым другого, совсем не безразличного тебе человека, и это много ценнее и приятнее, чем когда кто-то трудится над твоим собственным счастьем. Другая же по-прежнему пребывала в мрачном смятении, наполненная отрицанием, неверием, что хороший исход возможен, а еще и каким-то тяжелым предчувствием, похожим на неизбывную ноющую боль в глубине, настырно твердящую, что все обязательно будет плохо, вне зависимости, насколько я буду стараться. Будто и то, что мне представляется преодолимым и не таким уж дурным, на самом деле окажется хуже некуда.– Лекуб! – позвал Бора с той самой странной властностью в голосе, что п

– Не надо Иносласа спрашивать, – это была последняя фраза, которую я смогла выговорить внятно и хоть с призраком достоинства, потому что потом сорвалась в самый натуральный некрасивый плач, бормоча торопливо, глотая слова, всхлипывая и давясь рыданиями. Мне не было никакого дела до того, как я сейчас выгляжу в глазах моего супруга и насколько его оттолкнет то, что он узнает обо мне из всей неприглядной истории. Переживать о том, что окажусь в его глазах совсем не таким уж идеальным цветочком, каким он наверняка представлял меня, я была не в состоянии. Я вывалила на него все: и то, как впервые увидела Алмера, и как постепенно влюблялась в него, как в определенный момент вдруг стала почему-то думать, что мне он не просто по судьбе предназначен, а что нет и жизни никакой без него. Про побег, про первый раз, про те месяцы, когда казавшаяся такой близкой мечта о счастье начала день за днем оборачиваться постоянным разочарованием и тоской. Про у

Ноги несли сами, передвигаемые не моей волей, а гневом и смятением, которые и думать-то пока связно не давали. Толкнув очередные двери, я очутилась на улице, холодный воздух тут же пробрал насквозь, заставив лязгнуть зубы и одновременно проясниться пылающий разум. Ну вот почему я опять сорвалась, ведь даже не удосужилась выслушать то, что он узнал о метке! А ведь именно это самое главное для меня на сей момент, а не все остальное, что пока является лишь нездоровой фантазией рунига. Был порыв развернуться и потребовать-таки у него рассказ о метке, но от мысли вернуться прямо так сразу все внутри скручивало, и еще я очень нуждалась в понимании, что же выбило почву из-под ног более всего. Упоминание о возможном вреде или, не приведи Пресветлая, смерти Бора, неожиданно острое, по правде говоря, необъяснимое душевное неприятие возвращения обратно, хотя считанные дни назад так же отторгал сам приезд сюда, или же так небрежно брошенное Иносласом подозрение о

Остаток дня я провела прямо как настоящая аристократка – бездельничая у окна. Вот только вместо того чтобы вздыхать от скуки и взирать на неизменно унылые виды, я не отрываясь смотрела на своего супруга, продолжившего работу над сооружением огромного павильона вместе с остальными анирами. Хотя точнее уж будет сказать, что сначала я уставилась на него, просто стараясь развеять тяжкое облако сомнений, которым опять умело окружил меня главный руниг.Следила за движениями мужчины, соединенного со мной брачными узами – пусть и, можно, сказать односторонними – не болтливого, но всегда чудным образом находящего необходимые для моей уверенности и успокоения слова, такие, в чью искренность моя душа верила сразу. Такого сильного, с действительно невообразимой мощью, но способного быть настолько бережным и аккуратным со мной, со всеми, кто ему дорог. Такого завораживающе и смущающе чувственного, стр