Часть 2 - Глава 10

10

Начались будни сельской учительницы.

Центрального отопления в моей избе не было, и уже в октябре похолодало. Рано утром я вставала, стуча зубами от холода. Пришлось мне вместо пижамы надевать на ночь специальный, «пижамный» свитер и тёплые «пижамные» трико. Я топила печь дровами, два раза в день: после возвращения из школы и перед сном. Тем не менее, к утру изба выстывала… Топить утром не имело никакого смысла, я ведь уходила на несколько часов! Только войдя в класс, я немного согревалась…

Готовила я не на печи, а на газовой плите. Газ был баллонным, привозным, баллон с газом стоил 630 рублей. Непустячная трата для сельского педагога! Правда, хватало баллона на полгода. Зато, когда дрова закончились, мне пришлось покупать и дрова…

«Удобства» – снаружи, в виде деревянной будки. Мылась я, разогрев на плите ведро воды, в большой бадье, окатывая себя сверху из ковшика. Стирала одежду в той же бадье.

Рояль в моём кабинете (целый рояль, вы подумайте!) оказался расстроен. Зайдя после уроков в кабинет информатики, я отыскала во всемирной сети руководство по настройке рояля, выпросила у школьного завхоза плоскогубцы и кое-как наладила инструмент сама, рискуя повредить тонкие зажимы толстыми железными губами. Дёшево и сердито.

Да и вообще, преподавание не приносило мне никакой особой радости. Напугала я так своих учеников, что ли, что они оставались глухи к музыке? Не думаю: дети и даже подростки забывчивы. А я не была равнодушной рассказчицей. Но хотя бы одна пара восторженных глазок! Хотя бы один угловатый подросток, который после уроков, смущаясь, подошёл бы ко мне и попросил меня принести ему самоучитель! Или пусть не самоучитель: диск Рахманинова. Нет, не находилось такого... Правда, иные девочки слушали меня внимательно, пересели на первые парты, где они имели шансы что-то расслышать. Но это, скорее, из страха перед отметкой: они, девочки, были твёрдыми «хорошистками», иные даже отличницами, а с контрольными я не шутила и спуску не давала никому.

Выставив в конце сентября в классном журнале аккуратные столбцы из «уд» и «неуд», я поспорила с заместителем директора по учебной работе, Ириной Константиновной.

– Так нельзя! – убеждала меня завуч.  – Что вы хотите от этих детей, Елизавета Юрьевна? Из них никто не станет Чайковским! Это не ваша задача – воспитывать чайковских! Если девочки не пойдут на панель, а мальчишки – в бандиты, это уже  – счастье и наша заслуга! Будьте помягче…

– Если я буду помягче, Ирина Константиновна, они мне сядут на шею! – возражала я. – Не поставила бы я «два» тому, кто знает хотя бы что-то! А здесь нуль! Нуль, понимаете вы?

– Всё равно, будьте помягче…

Мы спорили долго и ни к чему не пришли. Завуч с тех пор, кажется, невзлюбила меня. Зато осознав, что я не шучу, классы с седьмого по девятый попритихли и стали худо-бедно слушать то, что им там «лопочет училка».

Да, вспомню уж один показательный случай, прекрасную характеристику любви ко мне подрастающего поколения, надежды нации. Однажды я шла по школьному коридору – и дорогу мне загородили два одиннадцатиклассника.

– Ты, что ль, новая музичка? – спросил меня первый. – Ты мелких терроризируешь?

– А ваше какое дело? – сухо возразила я.

– Такое, что у меня братан в девятом…

– Хошь, мы тебя пощупаем? – предложил второй. Оба смачно загоготали. За их спинами в нескольких метрах вытягивали любопытные, настороженные шеи девятиклассники: чем-то дело кончится?

Ах, Тимочка! Зачем я забыла твой совет: всегда с собой держать соль в спичечном коробке! Как хорошо в таких случаях «посолить фары» умелым броском! Но ничего, и так справлюсь…

– Хочу,  – ответила я. – Только по очереди. Ты отойди: он мне больше нравится. Ну, что растерялся? Слабой женщины боишься?

– Ни хрена! Вован, подвинься… Гыгы, – усмехнулся тот, у кого «братан был в девятом», протягивая ко мне руки.

Я молниеносно подставила ему подножку и сильно толкнула его в грудь, так, что он полетел навзничь, и совсем бы упал, не встреться его затылок с оконным стеклом. Стекло треснуло. Я схватила этого несчастного за грудки и, подтянув его к себе – откуда и силы взялись!  – просвистела ему в лицо:

– На кого раззявил хавло, шпана? На бандершу, братское чувырло? На Тамерланову клюку? Кого на аннушку берёшь, сволота? Сильно штиповой, да? Жгучий? Что лупетки выкатил, чушкан? Батарею тебе пером почистить, пульвер с дыркой?

– Елизавета Юрьевна, да что это вы… – залепетал он ломающимся басом.

– Шаби! В доску враз спустим, гнида! Дыхало захлопни и канай отседова, бикицер!

– Что такое здесь происходит? – услышала я за своей спиной встревоженный крик директора.

– Эти двое, Светлана Сергеевна, хотели меня «пощупать», – пояснила я с мрачным юмором, не сразу вспомнив слова общегражданского языка. – Вы уж у них сами спросите, что это означает...

– Ну-ка, стойте! – завопила директор. Поздно: двое уже драпали от меня по коридору со всех ног… А я, произнеся свой вдохновенный монолог, захотела прополоскать рот, который изверг всю эту гнусность.

 С пятым и шестым классом было легче: среди тех зажигались глазёнки, их сердца ещё не зачерствели окончательно, не покрылись бронёй взрослого цинизма, пластмассовая музыка потребления ещё не совсем залепила их уши... Увы, как зажигались, так и гасли эти глазки. Дети оказывались ленивы, холодны, даже дерзили. Шестой класс – возраст равнодушной рассеянности. Минуту на тебя смотрят, раскрыв рот, а через минуту могут забыть, кто ты такая.

С  малышами я и вовсе отдыхала душой, даже на уроках английского. Я пела с ними песенки, играла в игры. Малыши меня любили. Было бы за что! Знали бы они, какой из меня никудышный учитель английского языка! Боюсь, навсегда я этим деткам испортила произношение…

С пожилыми педагогами я почти не общалась. Были в нашем коллективе ещё две молодые учительницы, обе – энергичные, шумные, грубоватые. С первых минут нашего знакомства они попробовали звать меня на «ты» и «Лизкой». Не при учащихся, разумеется, дело было в учительской, и всё равно меня покоробила эта бесцеремонность. Сухо я указала им на то, что вежливость – одно из достоинств культурного человека, что до тех пор, пока мы не подружимся, я ожидаю обращения или на «вы», или по имени-отчеству. Пусть выбирают. Обе пробормотали извинения, поджав губы. С тех пор одна иронично адресовалась ко мне «вы, Лиза», а другая – «ты, Лизавета Юрьевна». Несложно догадаться, что и с ними у меня не сложилось тёплой дружбы.

Мужчин в педагогическом коллективе тоже было двое, оба – молодые выпускники педагогического университета, скрывающиеся в сельской школе от воинской повинности. Первый – грубоватый физрук, второй – историк и географ, труженик на две ставки, с вечно усталым, равнодушным лицом, который как-то при всех признался, что, не будь сельским учителям отсрочки от службы в армии, он бы скорей пошёл утюгами торговать, так ему всё здесь надоело. (Пардон, не надоело. Он сказал «обрыдло».) С ними я только здоровалась. Нет, не из высокомерия: я бы и порадовалась перемолвиться с каждым парой слов, не из женского кокетства, а лишь бы поговорить с кем! Но им было явно не до меня: они заканчивали работу и уезжали в город, как и многие другие учителя. А я оставалась…

Лучинское стоит на холме, и с этого холма видны городские высотные дома. Летом, в хорошую погоду, и сорока минут вам не понадобится, чтобы дойти от села до города пешком: вначале тропой через поле, а затем по обочине шоссе на Гаврилов-Ям. Но лето давно кончилось. Тянулась тоскливая осень, с её непролазной грязью, с необходимостью ходить на работу в резиновых сапогах, словно доярка, и перед входом в школьное здание стыдливо очищать эти сапоги от налипших на них комьев грязи специальной щёткой, которую я после заворачивала в пакет, а на перемене мыла в школьном туалете. Почти полчаса ходу от школы до моей избы: изба-то была в Щедрино! Нет уж, увольте меня от долгих прогулок. Лишь однажды я совершила пеший поход в город, чтобы купить дешёвый магнитофон и несколько дисков. Учительница музыки без магнитофона – не абсурд ли? Домой со своей ношей я вернулась, хотя и радостная, но грязная, как поросёнок: проезжающие по шоссе грузовики вдосталь наградили меня жидкой российской землицей из-под своих колёс. Больше колыбель цивилизации я не навещала: незачем. Вопрос с комендантом общежития я решила, просто позвонив той и сообщив, что комната мне пока не требуется. Мы договорились, что Любовь Геннадьевна будет всё время этого «пока» сдавать мою комнату своим знакомым (иначе мне пришлось бы каждый месяц вносить небольшую плату за общежитие, и не денег мне было жаль, а времени). Я обещала предупредить её за две недели до вселения и порадовала тем, что едва ли перееду в общежитие раньше конца учебного года.

Почти на самой вершине холма – сельский храм святых Иоакима и Анны. Храм притягивал к себе, останавливал взгляд. Несколько раз я проходила мимо, тянула храмовую дверь за железную ручку. Заперто. Рядом с дверью – беленький листочек расписания богослужений. Литургия св. Иоанна Златоуста в воскресенье, в девять утра, исповедь полдевятого. Ну уж дудки! В выходной хочется выспаться…

Долгими одинокими вечерами я уныло переключала старый телевизор с канала на канал. Ещё немного – и начну смотреть сериалы, думалось мне. Вот позор, Господи… Или в сто первый раз слушала на своём магнитофоне прелюдии Рахманинова, машинально перебирая пальцами по столу. Или просто лежала на постели, смотря в потолок. О, чем, чем бы заняться! Хоть пиши стихи от этой унылости! Но нет, стихи писать тоже не хотелось… Я переворачивалась со спины на живот и утыкалась лицом в подушку, и порой эта подушка намокала от моих неслышных слёз. Возненавидеть я себя готова была за эти слёзы! На что я смею жаловаться? Не голодаю, слава Богу, не побираюсь, не выхожу на панель, не стою по двенадцать часов у конвейера, а если применение в жизни не могу себе найти – так кто ж в этом повинен, кроме моей собственной дурости? А слёзы всё равно текли… Где красота, где счастье? И есть ли они вообще?

Почему та змея мной побрезговала?