Часть 3 - Глава 4

4

– Ну что, как поживает ваш Рахманинов? – приветствовала я Артура девятого февраля, в среду (в пятницу он не пришёл, как и предупреждал меня).

– Мой Рахманинов?

– Ну, а чей же?

– Ничей.

– Вы всегда такой серьёзный, Артур?

– Нет, Елизавета Юрьевна. Просто в мире и без меня слишком много веселья. От него тошнит.

– Вон что… А от меня вас не тошнит, случаем?

– Нет.

– И на том спасибо. Вы… вы меня, пожалуйста, простите, если я вас ненароком обижу, – попросила я другим тоном. – Это не со зла. Я просто не люблю, когда люди смотрят на других свысока, и особенно когда ради своего удовольствия причиняют другим боль. Но вы не такой, кажется... Или я ошибаюсь?

– Нет, – откликнулся он. – Я не думаю про себя, что лучше других, если им весело. А если честно, не знаю…

– И я не знаю. Про себя я точно знаю, что всегда себя считала лучше большинства людей. За исключением тех, кем безусловно можно восхищаться… Можно было. По крайней мере, более тонкой, более чуткой, что ли. А с вами это не срабатывает. Я вами не восхищаюсь, но знаете, Артур, я рядом с вами себя иногда чувствую вульгарной бабой. Нападаю на вашу якобы гордость – а её нет, оказывается! – и всё время попадаю впросак, как зверь в пустую яму.

– Понимаю. Вы совсем не вульгарная.

– А какая? – спросила я, отчего-то взволнованно.

– Вы честная и немного резкая. Это не плохо.

– Спасибо… К чему мы вообще говорим о посторонних вещах? Покажите, пожалуйста, Рахманинова. Вы над какими этюдами работали?

– Над прелюдиями.

– Почему не над этюдами?

– Они слишком длинные…

– Слишком длинные?

– Да… Не «очень длинные», потому что не очень, а «слишком». Там слишком много нот, чтобы выразить чувства.

– А в прелюдиях, значит, в самый раз…

– Да.

– Ну, как вас не упрекать в гордости, Артур! Вы Рахманинова учите, как жить и как писать музыку!

– Я не учу… Я так чувствую. Вы ведь спросили меня, я сказал вам. Я могу больше не говорить.

– Нет уж, будьте любезны! Играйте.

– Вам будет несложно мне переворачивать листы?

– Нет. Вы ведь с нотами не дружите! – снова не удержалась я от ехидства.

– Не дружу. Просто они напоминают мелодию.

– Ну-ну…

Я села ближе, чтобы перелистывать ноты. Без перерыва, на одном дыхании Артур сыграл пять прелюдий из опуса 32, под номерами 2, 5, 7, 9, 12. Именно эти прелюдии лишены неистовости и безумных скоростей, они самые деликатные во всём цикле, если можно так выразиться. Правда, они же и самые простые в техническом отношении, но думаю, что не в лени здесь было дело – во внутреннем созвучии.

Артур закончил и молчал. Что он молчит? Ах да, нужно оценить…

– Есть отдельные помарки… – начала я фальшиво. И осеклась: – Есть, и Бог с ними. А если в целом – очень чистая игра, которой не ждёшь от пятнадцати лет. Первый раз слышу вживую такое хорошее и… хрупкое исполнение Рахманинова. А я Мацуева слышала…

– Кто такой Мацуев? – спросил Артур.

– Здравствуйте, приехали! Не знает Мацуева!

– Я вообще мало знаю музыку, Елизавета Юрьевна.

– Расскажите это вашей бабушке! Простите. Кто, вы там сказали, похож на Брамса в скрипичной сонате?

– Элгар.

– Музыку он плохо знает! Я вообще такого композитора не знаю… У вас есть недостаток, в вашем исполнительстве. Не знаю, правда: недостаток или это такая манера? Ваш Рахманинов звучит как неизвестный Шопен. Почему вы не хотите меняться?

– Понимаете, меняться – это пускать в себя. Это как бы стать.

– Кем? Рахманиновым?

– Н-нет. Больше, чем им. Этой, как её… сиренью.

– Сиренью?

– Да. Сиренью. Слезами. Тем, что в воздухе бывает весной.

– А вы не любите того, что в воздухе бывает весной?

– Не так много. Кто берёт весну, берёт и осень, она отдельно не… продаётся. Это всё больно. Это очень русское.

– Здрасьте, я ваша тётя! А вы – китаец, да? Слушая, как вы на родном языке говорите, можно поверить…

– Я поляк по отцу. Я до шести лет не говорил по-русски.

– Простите, – буркнула я, краснея. – Снова я из-за вашей святой простоты в дурацком положении…

Я встала, подошла к окну.

– У вас… из-за вашей национальности нет друзей? – спросила я, не поворачиваясь к нему. – Вы мне можете не отвечать, – сразу прибавила я.

– Почему не отвечать? Кому ещё? Нет… Вы, Елизавета Юрьевна, говорите сами, что со мной всё время попадаете в пустые ямы, потому что вам кажется, что я гордый, или…

– Или надменный, или злой, или ироничный.

– Да. Понимаете, другие тоже попадают. Только вы не сердитесь на меня. А они сердятся. Вот поэтому. И потом – о чём? Вы говорите, что не знаете Элгара. А они не знают… ничего.

Я вернулась к инструменту, села напротив него.

– Это плохо, когда пятнадцатилетнему парнишке – юноше – чёрт бы побрал вас! – человеку больше не с кем поговорить, кроме как с педагогом по музыке… Артур! Неужели у вас даже любимой девушки нет?

Зачем я это спрашивала? Мне сложно объяснить. Во-первых, мне больше нечего было делать оставшееся от занятия время, если только не заставлять его читать с листа и мучить этим ученика и учителя. Во-вторых, я чувствовала, что он и сам хотел бы поговорить со мной, но из деликатности первый не заговорит. Наконец, мне помочь, помочь хотелось этому несчастному юному человеку! Может быть, зря я его считала несчастным – но не счастливым он был, это точно!

– У меня? Если кто-то есть у кого-то, это ведь значит, что второй кто-то обладает первым, да?

– Да, да! Как непросто с вами и с вашей проклятой польской серьёзностью! Простите. Вы католик? Выпишите мне сразу индульгенцию на будущее, на всё оптом.

– Вы меня не обидели. Но я не понимаю, как один человек может принадлежать другому.

– Знаете, Артур, я понимаю, что вы прекраснодушно этого не понимаете. Только я вам вот что скажу! Я росла в детском доме. И у нас, если девушка не принадлежала кому-то, она была общей, её мог изнасиловать каждый. Не надо думать, что принадлежать – это всегда плохо! Понимаете вы, что любовь начинается тогда, когда ограничиваешь свою свободу?

– Вы со мной спорите, как будто с кем-то другим спорите. Я ничего не знаю о жизни, мне только пятнадцать лет. Но я всё равно считаю, что принадлежать плохо. Почему вы думаете, что любовь – это всегда несвобода? Это по-разному. Можно любить как… лиса.

Я вздрогнула.

– Сюрприз за сюрпризом от вас… Поясните.

– Если её приручить и выпустить в лес, она живёт свободной. А если встретит хозяина, радуется ему, играет с ним. Я читал. Почему так нельзя? Или это слишком наивно? Наивность – это не… грех. А если «у меня», то «у меня» никого нет.

– То есть эта девушка не ваша, хотя вы её любите или, извините, она вам симпатична, или как это у вас называется…

– Нет.

– Что «нет»? Нет, ваша?

– Нет – что люблю. Хотя да, симпатична. Точнее, жаль.

– Что ж, рада за вас. Хотя если вас ни одна девушка не любит, особо нечему радоваться…

– Не совсем так…

– Что «не совсем так»? Что из вас каждое слово приходится клещами вытаскивать? Простите! Я не имею права, и вообще это не моё дело… Так любит?

– Да.

– Вас? Та самая, которую вам жаль?

– Да.

– Но не ваша. Что за несчастье с вами! А чья, если это не секрет?

– Ни для кого не секрет, даже для матери. Моего отца.

Если бы я ела в тот момент – подавилась бы. Мы помолчали.

– Знаете, Артур, вы как палкой по голове бьёте своими историями… Вы мне не врёте случайно?

Он посмотрел на меня в первый раз с выражением: с недоумением, мукой, едва ли не сердито.

– Зачем мне вам врать? Чтобы стать интересней? Вы мне учитель, а не… не эта!..

– Нет, но чтобы вас пожалели, например, – пристыженно пробормотала я.

– Мне не нужно, чтобы меня жалели! Честное слово, не нужно! Я не страдаю! Я ничем не болен!

Он осёкся.

– Ну, вот и вы на меня накричали, – пробормотала я, криво улыбаясь. – Снова подумала о вас плохо – и в яму. Теперь квиты.

– Извините. Мне стыдно. Я очень вас уважаю, – вдруг выдал мой ученик.

– За что? – поразилась я.

– Как учителя. Этого достаточно.

– Какой я вам учитель…

– Музыкальный. Что вы мне зададите, Елизавета Юрьевна?

– Всё равно. Чтобы не слушать кого-нибудь в стиле Шопена, готовьте сразу Шопена. Что угодно, что найдёте…

– Хорошо.  – Артур дошёл до двери, я следила за ним глазами. У двери он обернулся и совершенно серьёзно, как всё, что делал, поклонился мне. Наклонил голову и подержал так немного, чтобы нельзя было спутать с простым кивком головы. Затем вышел.

Я подождала секунд двадцать, чтобы он успел отойти, и гневно, со свистом прошептала:

– О, чтобы тебя чёрт побрал! Полячишка, аристократ чёртов! Белоэмигрант недобитый! Несчастный крокодил!